Кордон стоял вдали от деревень, и за все это время я не встретил ни одного человека. Но однажды со стороны реки послышалось надсадное гудение мотора. Звук то отдалялся, то приближался, и нельзя было понять, куда едет лодка — вверх или вниз, так сильно петляла река. Неожиданно лодка вылетела из-за поворота и стала стремительно приближаться к берегу. Я подошел к воде и увидел мужика в гимнастерке и девушку с выбивающимися из-под капюшона светлыми волосами. Мужчина спрыгнул на землю, затащил лодку и подошел ко мне.
— Ты чего тут делаешь?
— Живу.
— А ключи кто дал?
— Старуха из деревни.
— Какая еще старуха?
— Першихой ее звать.
— Ты, что ей, родственник?
— Знакомый.
— Ружьишком балуешься?
— Нет у меня ружья.
— А чего же тогда делаешь?
— Отдыхаю, — ответил я уже с досадой на учиненный мне допрос.
— Турист, значит, — протянул мужик угрожающе. — Ну ладно, живи. А я у старухи еще спрошу, на кой ляд она тебя пустила.
Он еще раз взглянул на дом и стал отталкивать лодку от берега. Через несколько дней я поехал в деревню купить хлеба и сигарет, по дороге зашел к Першихе и спросил у нее про мужика.
— Да егерь-то, Федор.
— А чего он у вас такой сердитый?
— Пес он, — спокойно заключила Першиха. — Житья от него никому нету. Он, може, думаить, это все теперь ево, раз он егерь. И река, и лес. Нет, мил человек, это все обчественно, а не ево. Грит мне тут весной, мол, ты, чиво, старуха дрова из лесу прешь? А ему: ты бы лушше помог, лешак. Нет, грит, штраф ему давай. Ну плюнула я в ево рожу бесстыжую, а денюшку то все равно плати.
— Но ведь это просто неразбериха какая-то. Дрова вам обязаны давать, а егеря можно понять. Тут заказник.
— Во-во неразбериха, — уцепилась Першиха. — Вот он бы и разобрался. Вот который чужой, таво и штрафуй. А сваво не трожь. Я туточки родилась, робила, дитев рожала, мужа схоронила, а он мне позорище такое. Ты б, мил человек, поговорил с ним, чай ты с самой Москвы — може он тебя послухает.
— А где он живет?
— А вона на выселках за лесом.
— С семьей живет?
— С дочкой. Ох жалко девку, к ей завсегда придешь, поплачися, она, таво гляди, отца и упросит, не будет штраф брать.
— Чего ж жалко-то тогда?
— А ты, поди-ка, поживи с псом таким. А она у него все делаить. И по хозяйству, и стираить, со скотиной, все делаить. Матери-то у них нет. Ушла от него Дуня его. Не могу, грит, с этим зверем жить. А дочка-то Лариса-то, вишь, осталась. Замуж ей пора — да кто ее возьмет?
— Ну, такую-то красавицу всяко возьмут.
— Был у ней один жаних. Дак Федя его с ружжем из лесу как зайца погнал. Вот и не суецца никто. Он ее никуда не пущаить, а с ним, паразитом, все равно никто не уживеца. А девка-то хорошая, баская. Ее как ни встретишь, ни поплачисся… Ты б помог нам, мил человек.
— Я человек приезжий.
— Во-во. Все так говорят. Они — мол, человек, приезжий. Други — местный, он с меня будет штраф брать. Так и живем. А в магазин ты не ходи. Он сегодня закрыт. Хлеба я те дам, а нащет курева, это вон иди к соседу. У него завсегда махра есть.
Я взял у нее хлеба и вернулся на кордон. Егерь больше не тревожил меня, и на какое-то время я забыл о его существовании. Туманные, теплые от влажных, южных ветров ночи были нежнее, чем в июле. Я забирался по наружной лестнице на чердак и смотрел на озеро, сад и матово поблескивающую полоску леса при свете луны. Внизу, как темные ленивые рыбины, шевелились и скользили тела деревьев, змеились блестки травы, просветлевшие от желтизны листья. Было тихо-тихо, и не слышно ничьих шагов, разве что изредка плескала в озере рыба.
Однажды утром я уехал рыбачить на дальнее Лебячжье озеро. К месту я добрался только под вечер, поставил снасть, вскипятил чаю и забрался ночевать в стожок сена. Небо вызвездило, над заливным лугом поднялась луна, разом развеяв смутную истому ночи и расчертив ее на свет и тени. Наутро ударил заморозок, остожье покрылось инеем, было холодно и чисто, и видно, как над озером вставало иззябшее пунцовое солнце. Поднялась крутая короткая волна, рыба ушла на глубину, и я стал собираться в обратный путь. Черпая на волне воду, я пересек озеро и вновь пустился в лабиринт проток, отыскивая рыбачьи метки. Но вскоре я перестал узнавать места. Я должен был давно выйти в русло Пры, но справа и слева возвышался и раскачивался тростник полутораметровой стеной, в воде не было признаков течения — водоросли стояли прямо, а не клонились в сторону. И сколько я ни вглядывался, я не видел ни одной рыбачьей метки — шеста, надломленной тростны или кольев. Начинало смеркаться и меня стало знобить. Лодка беспомощно сновала по застывшей воде, и я понял, что заплутал в протоках. Я лег на дно лодки, укрылся брезентом и задремал в ожидании рассвета.
Меня разбудил крик ночной птицы. Она кружила над лодкой, то взлетая вверх, то спускаясь к самой воде, и словно показывала, куда плыть. В сознании или бреду я взял шест, оттолкнулся, и лодка снялась с места. Я шел за птицей больше часа. Она исчезала в темноте и снова появлялась, а я толкал и толкал лодку, и не было сил передохнуть. Потом я почувствовал, что лодка пошла легче, поднес к воде несколько спичек и при их мечущемся коротком свете увидел, что вода зашевелилась, и травы стали клониться вперед. Еще сильнее я толкнулся шестом ото дна, но внезапно он увяз в иле, выскользнул у меня из рук, и челн понесло вниз. Я попытался остановить его, сделал неловкое движение и упал в воду. Ноги сразу же ушли в ил, я судорожно рванулся, и мне удалось зацепиться за лодку. Выйти на берег и обсушиться было негде — кругом на многие километры тянулся тростник. Я быстро коченел на ветру и вскоре перестал чувствовать стынущее тело. Я впал в забытье, и только мешал забыться до конца ровный гул не то приближающегося, не то отдаляющегося мотора.
Я пришел в себя на печи, укрытый ватником. За дверью слышался негромкий разговор.
— К Першихе надо сходить, — сказал женский голос. — Он ведь ей родственник, кажется.
— Да какой он родственник! Так, турист — таскается, а мест не знает.
— Да вроде не сезон.
— А поди спроси, что он тут потерял!
— Я погляжу за ним.
Дверь открылась, и в светлом, полоснувшем по глазам проеме я увидел дочь егеря. Она подошла ко мне, и я приложил ко лбу ее прохладную ладонь.
— Вы не спите? — спросила она шепотом.
— Сплю.
Когда я проснулся, было уже совсем светло. Рядом на стуле лежала моя сухая одежда. Я встал и пошел искать хозяев. После вчерашнего происшествия я чувствовал лишь небольшую слабость. Ларису я нашел около загона, где она кормила порося.
— А где отец?
— Скоро вернется. Вы есть хочете?
— А может быть, подождем, пока хозяин вернется?
Она в нерешительности остановилась, а продолжать кормить при мне порося стеснялась. Меня же тянуло узнать побольше о егере.
— Он что, браконьеров отлавливает?
— Да.
— А туристов почему не любит?
— Пожары от них бывают.
— А ты тоже туристов не жалуешь? — спросил я шутливо.
— Нет, они мне нравятся, — сказала она очень серьезно. — Я всегда смотрю, как они мимо проплывают. Их тут летом много.
Мы зашли в дом. Лариса села у окна и стала глядеть на реку.
— Ты, значит, за хозяйку в доме? И не скучно тебе?
— Иногда.
— А где работаешь?
— Нигде. Отцу помогаю, но он меня с собой редко берет.
— Почему?
— Боится. В лесу всяко может случиться.
Вскоре приехал Федор.
— Здравствуйте, — я поднялся из-за стола, шагнул ему навстречу и протянул руку. — Выручили вы меня вчера. Кабы не вы, кормить бы мне щук.
Федор буркнул что-то под нос.
— Давайте обедать, — полувопросительно сказала Лариса, с тревогой поглядев на отца.
— Я потом поем. Дай ему что-нибудь и вели, чтобы убирался отсюда.
Лариса повернулась ко мне вся красная, растерянная, и, не дожидаясь ее объяснений, я сказал:
— Спасибо тебе. Я дома поем.
— Вы не обижайтесь на него только. Он просто сегодня не в духе.
— Да мне-то что обижаться? Ты сама приходи ко мне.
Лодка, еще сырая и грязная после вчерашнего, была привязана к мосткам. Я взял небольшую жердь и оттолкнулся от берега.
Погода испортилась. Теперь я редко уплывал на озера и перевернутая вверх днищем лодка лежала на песке, как выбросившаяся на берег громадная черная туша. Я читал старые журналы и иногда уходил в лес. Там было сыро, в черных каналах и маленьких озерцах, разбухая и темнея, лежали листья. Грибов почти не осталось, и за полдня мне удавалось набрать два десятка размякших чернушек. Их приходилось подолгу отмачивать в соленой воде, но все равно они сильно горчили. И мне уже было не по себе от одиночества, гудения ветра в тростнике и пустынной, зыбкой воды, перемешанной с торфом.
Однажды в сумерках ко мне пришла Лариса.
