Юртаева принялась ворочать ложкой в полости черепа. В стоящий на подставке справа от нее эмалированный таз полетели кусочки мозга, по консистенции напоминающие студень. Закончив извлекать его, Елена Ивановна отдала ложку операционной сестре и получила взамен двадцатикубовый шприц, наполненный стерильным раствором. К шприцу был присоединен пластиковый катетер. Введя катетер в спавшуюся полость черепа, Юртаева надавила на поршень и быстро промыла полость черепа от остатков разрушенного мозга.
На этом перфорация головки была окончена. Настал черед краниоклазии — операции извлечения перфорированной, выскобленной и оттого сильно уменьшившейся в объеме головки плода при помощи специального инструмента, называемого краниокластом.
Он состоит из двух перекрещивающихся и замыкающихся в центре ложек с рукоятками и очень похож на акушерские щипцы. Одна из его изогнутых «ложек» сплошная, с неровностями на выпуклой поверхности. Правой рукой Юртаева погрузила ее как можно глубже в полость черепа плода, контролируя процесс левой рукой, введенной во влагалище, после чего передала рукоятку своей ассистентке. Другую, уже не сплошную, а окончатую, «ложку» она так же, правой рукой под контролем левой, наложила на головку снаружи. Обе «ложки» оказались друг напротив друга.
После введения «ложек» их рукоятки, снабженные винтовым запором, были крепко соединены. Правой рукой Юртаева взялась за них, а введенной во влагалище левой рукой проконтролировала правильность наложения. Все было в порядке — «ложки» плотно сжимали лицевую часть черепа, где кости соединялись между собой гораздо прочнее, чем в других местах. Можно было извлекать.
Плавным движением Юртаева вывела головку из половой щели наружу и, раскрутив винтовой запор, сняла краниокласт. Затем под контролем четырех пальцев левой руки она добралась кончиком крепких ножниц с закругленными концами до той ключицы, которая располагалась ближе к «выходу», и одним точным движением рассекла ее.
Недаром говорится, что акушер должен иметь глаза на кончиках пальцев. Без чувствительных пальцев и хорошего пространственного воображения невозможно стать хорошим акушером.
После рассечения ключицы плечевой пояс плода спался, и теперь Юртаева смогла легко извлечь руками мертвого ребенка. Посиневшее тело с деформированной, сморщенной словно спущенный мяч, головой было бережно опущено в таз после того, как Полосухина перевязала и перерезала пуповину.
Данилов поспешил отвернуться, чтобы не видеть ступни, торчавшей из таза. Лена, встретившись взглядом с Даниловым, вздохнула и тихо спросила:
— Как ей теперь жить?
— Трудно будет, — согласился Данилов. — Очень трудно.
Потянув за пуповину, Юртаева извлекла послед, внимательно осмотрела его, а затем провела ручное обследование стенок матки. После этого она осмотрела влагалище и шейку матки с помощью металлических зеркал, чтобы убедиться в целости мягких тканей.
— Все в порядке, — удовлетворенно сказала она.
Вставив катетер в мочевой пузырь пациентки, Нина выпустила в эмалированный лоток мочу, естественный, без примесей крови, цвет которой свидетельствовал о том, что мочевыводящие пути не были повреждены во время операции.
— У нас в ординатуре одна девушка после первой самостоятельно проведенной эмбриотомии не смогла дальше оставаться в акушерстве, — сказала Юртаева, пока операционная медсестра развязывала завязки на ее халате. — Так и ушла в терапию.
— Можно было и в хирурги, — высказалась Нина, — терапевтом быть скучно. Удавиться можно от тоски.
— Разные бывают случаи, — снисходительно заметила Юртаева, — вот поработай с мое, может, и переменишь мнение. Владимир Александрович, вы ее, конечно, до завтра у себя подержите?
Последняя фраза касалась прооперированной.
— Разве? — удивился Данилов, прекращая подачу закиси азота. — Я вообще-то планировал вывести ее из наркоза, понаблюдать пару часиков и, если все будет нормально, перевести ее в отделение. Под наблюдение дежурного врача, разумеется. Для того, чтобы задерживать ее у нас, нужны какие-то показания.
— Я думала, что ей неплохо бы побыть у вас… ну, на всякий случай, — слегка смутилась Юртаева. — Во избежание осложнений.
— Понаблюдать, как будет себя вести? — догадался Данилов. — Чтобы ничего с собой не сделала?
— Да.
— Вознесенский скажет, что у нас не богадельня, — вмешалась Лена Косяк, одна из самых толковых медсестер отделения.
— Да, скажет, — подтвердил Данилов, — скажет…
С одной стороны, если взять в блок реанимации кого-то не по показаниям, заведующий будет недоволен: интенсивная терапия действительно не богадельня. С другой стороны, Данилов мог понять беспокойство Юртаевой. В отделении гораздо труднее держать пациентку под постоянным присмотром, чем в реанимации, где в палате-зале возле пациенток постоянно дежурит медсестра. Опасность того, что женщина, придя в себя после наркоза, может попытаться убить себя, была достаточно велика. Потерять ребенка, да еще из-за собственной глупости… Это поистине невыносимо.
— Если только до завтра, — решился Данилов, — а утром переведем. Я как раз сегодня дежурю, так что будьте уверены — придержу…
— Вот спасибо, Владимир Александрович, — просияла Юртаева, — историю я вам пришлю через пятнадцать минут.
— Я сам объясню все шефу, — сказал Данилов Лене, когда они везли каталку с пациенткой в свое отделение.
— Я вас прекрасно понимаю, — обернулась Лена. — Главное, чтобы завтра на конференции не орали о том, что страховая компания не оплатит ее пребывание в реанимации.
Страховые компании действительно придирались к каждой мелочи. Вечная борьба: медицинские учреждения пытаются взять со страховых компаний как можно больше денег, а те, желая сберечь свое кровное, ищут поводы для отказа в выплатах. Коммерческие отношения.
— Я обосную ее пребывание, — пообещал Данилов.
Собственно говоря, сделать это было нетрудно. Достаточно было указать, например, что под конец наркоза у пациентки секунд двадцать наблюдалась бигеминия, то есть каждое второе сокращение сердца было атипичным, отличающимся от нормального. Тогда можно смело брать ее в блок реанимации для динамического наблюдения, а утром в стабильном состоянии переводить в отделение.
Закончив дела с пациенткой, Данилов пошел к себе, строго-настрого наказав дежурившей в реанимации Вере позвать его сразу же, как только прооперированная начнет проявлять хоть малейшие признаки беспокойства.
В ординаторской Данилов застал Ахметгалиеву и Клюквина. Коллеги сидели на диване, пили чай и обсуждали поведение акушерки со «скорой помощи», устроив шей сегодня локальный скандал в приемном покое. Акушерка привезла роженицу и была недовольна тем, что врач, дежуривший на приеме, отпустил ее не сразу, а только после осмотра и краткого расспроса доставленной женщины.
— Я ведь сам тоже на «скорой» начинал, — Клюквина потянуло на воспоминания, — в Ногинске. Было это так давно, что уже кажется неправдой. Продержался я там не очень долго — быстро слинял в анестезиологию. Так вот, был у меня один случай, несуразный и нехороший. В погожий летний день я приехал на вызов к старушке, жаловавшейся на плохое самочувствие. Расспросив и осмотрев больную, я диагностировал у нее пневмонию и решил ее госпитализировать. Решил — и сделал, отвез в городскую больницу. Старушка была крепкой, стабильной и никаких опасений мне не внушала. Поскольку все происходило утром воскресного дня, единственная дежурная терапевтша была на обходе. Поэтому больную приняла у меня медсестра, дежурившая по приемному отделению. Стандартная практика, верно я говорю, доктора?
— Практика-то стандартная. Но чреватая геморроями, — заметил Данилов. — Куда спокойнее передавать больных врачу с рук на руки. Врач отвечает за все, а медсестра — не совсем за все.
— Вот! — Клюквин поднял вверх узловатый палец. — Сразу видно бывалого человека! Но я-то тогда был молодой и неопытный. Короче, записав в карту вызова фамилию медсестры, принявшей мою больную, я отправился на следующий вызов и скоро совсем забыл о бабушке с пневмонией. Правда, забыл ненадолго…
Данилов делал себе кофе, а Клюквин продолжал рассказывать:
— Утром, сдав смену, я узнал о том, что меня срочно вызывает к себе главный врач городской больницы, которому, как это бывает в небольших городах, подчинялась и городская станция «скорой помощи», и две небольшие поликлиники. Причем вызывал не только меня, а и нашего заведующего, Захара Геннадьевича. Хороший был мужик Захар, из правильных. Он мне сразу сказал, что дело пахнет керосином и чтобы я, не подумав, рта не открывал. Надо сказать, — сделав глоток из своей «песональной» кружки с гербом СССР, продолжил Клюквин, — что слова главного врача прозвучали для нас как гром среди ясного неба. Что-то вроде этого: «Вчера утром в приемное отделение была доставлена больная такая-то (фамилию я уже подзабыл, да и не в фамилии дело), с диагнозом правосторонней нижнедолевой пневмонии. Больная была не сдана, а скинута в приемное отделение, где пролежала около двенадцати часов, пока о ней не узнала дежурная врач!» Каково?
