Теперь город распростерся на коленях, молил о прощении и прерывисто дышал под дождем, который все время возвращался. Улицы слегка попахивали свежей рыбой, мокрые параллельные ряды железнодорожных шпал тянулись прямо в бесконечность. Шпалы, сделанные из обломков рыбных ящиков.
Нет. Она не могла сказать, что раскаивается. Раскаяние – такое чувство, для которого требуется немало гектаров. И все-таки ей страшно хотелось заплакать. У Клары не нашлось при себе носового платка, и она почувствовала себя совершенно одинокой, запертой внутри наемного автомобиля. На втором светофоре она попыталась отыскать в бардачке что-нибудь, чтобы вытереть слезы. Платков и салфеток не было, и первое, что она вытащила, оказалось огромной складной картой. На одной стороне – план автодорог, на другой – карта мира. Когда на светофоре снова зажегся зеленый, положение Боливии, Перу и еще пары-тройки соседних государств, залитых потоком слез, сделалось прямо-таки угрожающим. Послышался странный звук, словно в глубине коридора заскрипела железная дверь. Клара, внутри пианино заперт кот. Теперь ее слезы изливались в Панамский канал, в синюю отметину на этой безупречной карте. Клара включила радио. Передавали последний хит, приправленный звучанием тенор-саксофона.
Any butterfly in Iceland?
Of course there are, white is their color
So we can't see them raise
'cause of the snow, 'cause of the ice
white as the salt in your bleed wound
as invisible as they are, ain't need to learn
long ago they learnt, long ago…
Butterflies in Iceland know, long ago…
Three are the scars in their life:
first one is the sea
second one is the sky
but the third one, oh, the third one…
Ain't blue any more, ain't blue.
The third one ain't blue…[39]
Какая разница? Исландия и Аляска – это просто две половины одного разводного моста. Третья – не синяя. Третий – не синий. Клара не могла выносить голос Сары Воэн, поющей «Third One Ain't Blue», песню, которая прежде так ей нравилась, что она писала эти слова на всех банкнотах, попадавших ей в руки.
Рельсы в глазах Клары становились все более отчетливыми, кроваво-красными, как подземные телефоны, как листья дерева во дворе лечебницы, алыми, как поля только что распустившегося в мозгу мака. Однако пчелы красного цвета не различают. Он для них вообще не существует, в их дальтонических глазах красный превращается в черный. Обреченные, проклятые пчелки, обитающие в почтовых ящиках.
Клара выехала на шоссе и ввинтилась в дорожную спираль, вытирая с лица последние слезы при помощи Сальвадора, Никарагуа и особенно Коста-Рики. Одной одинокой слезке почему-то полюбилась Чили, и она оросила всю страну, спустившись в преисподнюю собственным путем. Плакал ли так хоть кто-нибудь по Сальвадору Альенде?
Роттердам, Южный выезд. На перекрестке с такой надписью полиция установила пропускной пункт, и четверо вооруженных дежурных проверяли все выезжающие машины. Впереди дожидались своей очереди два синих легковых автомобиля. Вот только третий – не синий. Третий был черный «шевроле». Это была хорошая идея – выбросить пистолет в воду. Клара могла быть спокойна. Полицейские, вероятно, ищут марихуану. Обычная проверка. Клара посмотрела на себя в зеркало заднего вида. Жалкое зрелище. Тогда она распрямила все еще болевшую шею и, на ощупь вытащив из бардачка карту, звучно прочистила нос на территорию Канады, а полицейские в это время досматривали последнюю синюю машину и тормозили «шевроле» Клары, жестами предлагая ей выйти из салона.
Когда город – это револьвер
Собор казался пустым. В левом кармане плаща у Боба лежала бутылка виски «Кастро скотч», а правой рукой он с трудом удерживал упакованный в оберточную бумагу радиоаппарат. Как только Боб Иереги вступил в храм, он оказался лицом к лицу с деревянной статуей, которая показалась ему Иисусом. Но это было невозможно. Здесь Богу находиться не полагалось. Слишком уж скромное размещение, никто не поставит Бога в этом углу. Скорее всего, речь шла о каком-нибудь бородатом святом, просто похожем на Спасителя, – в религии Боб никогда не отличался особыми познаниями. Святой держал в ладонях серебряную чашу. Боб приподнялся на цыпочки и убедился, что, как он и предполагал, чаша пуста. Секунду поколебавшись, Боб достал из левого кармана плаща бутылку «Кастро скотч» и вытащил пробку. В храме прозвучал емкий, характерный звук. Потом Боб по-товарищески опустил руку на плечо статуи и плеснул в чашу немного виски. Немного собаки, сидящей в бутылке. Теперь Бобу казалось, что этот бог – или кто-то там еще – смотрит на него с радостью.
Совершив доброе деяние этого дня, – напоите жаждущего! – Боб поднял с иола свой сверток и пересек центральный неф. Он сразу отыскал дверцу, за которой начинался подъем наверх. Дверца была незаперта. Боб Иереги поплелся по крутой спиральной лестнице, сопровождаемый постоянным звяканьем – это бутылка в кармане его плаща стукалась о каменные стены. Наконец Боб, тяжело дыша, выбрался на крышу и расположился между двух гигантских колоколов: если смотреть снизу, эти сооружения похожи на глаза филина. С крыши собора открывался замечательный вид на устье реки, а еще на разводной мост – в данный момент поднятый – и на ряды грузовиков и легковушек, дожидавшихся, когда можно будет ехать дальше, – этого Боб не видел, но без труда додумал, – а внутри машин люди включали радио и закуривали, чтобы убить время, чтобы открыть и закрыть скобки, а солнце тем временем садилось, и окрестности погружались в дымку. Бобу вдруг пришло в голову, что белый теплоходик, проходивший сейчас под разводным мостом, в прошлой жизни был сигаретой «Голуаз», слишком раздутой сигаретой-цеппелином. Но ведь это невозможно. Он снова начинал сбиваться, перекручивать реальность. Боб попытался отделаться от этих размышлений, хорошенько затянувшись, вбирая в себя вместе с дымом и правду, и вымысел. А еще поправил шляпу на голове.
Без пяти восемь. Ему следовало поторопиться. Было бы крайне неприятно выслушивать здесь громовые раскаты колоколов. Колокола – это закрытые глаза филина. Ragtime bells. Ему не хотелось оставаться на крыше, когда филин проснется. Вот уж нет. Для начала Боб вытащил из левого кармана плаща бутылку с виски – виски всегда на левой стороне, как анархисты, – и одним глотком покончил со всем, что там оставалось. Затем снова закупорил горлышко – говорят, что, если разобьешь бутылку без пробки, жди несчастья, – и отправил склянку в свободный полет. Собор был очень даже высокий. Боб не расслышал звона осколков на мостовой, но без труда себе представил; паром под разводным мостом, ряды легковушек и грузовиков, водители, которые зажигают сигареты и включают радио, чтобы убить время.
До восьми оставалось всего две минуты. Ветер наверху набирал силу. Раздался сухой щелчок – это Боб поднял воротник своего плаща. Потом развязал бечевку на свертке и начал разворачивать засаленную бумагу. На шкале аппарата рядом с цифрами радиочастот были проставлены названия соответствующих станций: «Радио Москва», «Нанси-1», «Прага», «Минск», «Рим-2», «Би-би-си-1», «Би-би-си-2»… Боб взял приемник в руки – чтобы у тебя сохранилось о нас воспоминание, – встал и пристально на него посмотрел, точно разглядывал фотографию молоденькой подружки или коробку из-под датского печенья, наполненную письмами, посланными той же особой: эта штука весила изрядно. Точно так же, как коробка из-под датского печенья, свободная от печенья и наполненная письмами. Боб подошел поближе к краю. Выдержав небольшую паузу, сбросил ящик с этой верхотуры. Почти без размаха, только чтобы радио при падении не врезалось в фасад собора.
Приемник приземлился рядом с осколками бутылки и развалился на тысячу частей. Из внутренностей радиоаппарата вместе с пружинками и проводками без всякого порядка выбирались пчелки – их, должно быть, напугал колокольный трезвон, возвещавший о наступлении восьми часов; наконец-то обретя свободу, пчелы разлетались в разные стороны.
Приглушенное эхо колоколов добралось до Боба, когда тот уже спускался по извилистой лестнице. Он вдруг почувствовал прилив бодрости. На одной из площадок он закурил, затылком ощутив прикосновение холодного камня. Все, что нужно для счастья, – не просить у жизни никакого счастья. Боб подумал, что невезучий отселенный бог в задней части собора уже дочиста опустошил свою чашу с виски. В какой-то момент по дороге к выходу у него возникло ощущение, что ему никогда не выбраться из этого храма. Теперь его взгляд был затуманен сигаретным дымом.
I am the train that travels through your ice.
Боб достал пачку из кармана плаща и вытащил одну из двух своих последних сигарет. Примяв кончик о ладонь и оторвав зубами фильтр, он вставил сигарету между губами бога-отщепенца. Затем осторожно зажег спичку и дал богу прикурить. Пока Боб возился с этой сигаретой без фильтра, на него накатило странное чувство, что сейчас он поджигает фитиль, от которого весь город взлетит на воздух. Потом он раскурил и свой погасший окурок. Теперь уж точно – бородатая статуя с дымящейся сигаретой во рту выглядела по-настоящему довольной.
