Филип Рот - Профессор желания

Я недоверчиво рассмеялся.

— Это все правда случилось, а?

— Дэйв, просто иди по улице и здоровайся с людьми. Может случиться все, что угодно.

Потом, спросив официантку — новенькую в этом ресторане, с чьей увядающей деревенской пышностью он решил познакомиться поближе, — не может ли она порекомендовать ему кого-нибудь, кто может заняться с ним венгерским языком, а заодно поинтересовавшись ее именем и номером телефона («живешь здесь одна, Ева?»), он просит извинения и идет в глубь ресторана, где стоит телефонная будка.

Собираясь записать телефон официантки, он вытряхнул из кармана пальто множество бумажек и конвертов, на которых, как я вижу, он уже записал имена и координаты других представительниц ее пола, с которыми в течение этого дня пересеклись его пути. Листочек с номером телефона, по которому он собирался звонить сейчас, он взял с собой, предоставив мне возможность лениво созерцать все остальное.

Слегка прикоснувшись ногтем к горке бумажек, я получаю возможность прочесть конец какого-то письма, аккуратно напечатанного на толстом листке почтовой бумаги.

«… Я нашла тебе пятнадцатилетнюю (вообще-то ей восемнадцать, но, клянусь, ты не почувствуешь разницы, тем более, что пятнадцать — криминал) — второкурсницу, в самом соку, и не только юную, но и настоящую красавицу И умницу. Не знаю, кто может быть лучше. Я нашла ее тебе сама. Зовут ее Рона, и на следующей неделе мы договорились встретиться с ней за ланчем, так что, если ты не передумал (полагаю, что ты помнишь об этой своей прихоти), я приступлю к переговорам. У меня есть все основания надеяться на успех. Будь добр, дай мне знать, когда будешь на работе, должна ли я продолжать. Моргнешь один раз, если «да», и два — если «нет». Так что, свою половину нашего договора я выполнила: занялась сводничеством для тебя, хотя у меня душа в пятках. А теперь, пожалуйста, сведи меня с организаторами оргий. Причины для твоего возможного отказа я вижу в следующем:

а) ты сам принимаешь в них участие (в этом случае, если хочешь, я воздержусь от прихода на эти вечеринки) и

б) ты боишься быть скомпрометированным кем-то, кто находится в самом сердце Кремля. Тогда просто скажи мне, кто это, а я не скажу, что узнала это от тебя. С другой стороны, почему бы тебе не дать новый импульс своему слегка зачахнувшему дару человеческого сочувствия (я читала, что когда-то это качество было неотъемлемым качеством поэтов), тем более, что тебе это ничего не стоит, а немного скрасит безрадостную жизнь увядающей (быстро) старой девы.

Твой закадычный друг, Т.»

Интересно, кто эта Т. в «Кремле»? Помощница ректора или заведующая студенческой поликлиникой? А кто такая Л. на другом листке бумаги? Каждая строчка ее письма зачеркнута и исправлена; ее фломастер еле пишет. Что хочет она от поэта со слегка зачахнувшим сердцем? Это не умоляющий ли голос Л. так терпеливо сейчас слушает Баумгартен в телефонной будке? Или это «М», «Н», «О», «Н»?

«Ральф, я не стану извиняться перед тобой за вчерашний вечер, пока ты не захочешь поверить, что мне действительно надо было тебя увидеть. Я чувствовала, что, если только смогу просто посидеть в одной комнате с человеком, который не пытался ни давить на меня, ни смущать меня; с тем, кого я уважаю и кому симпатизирую, то, может быть, смогу скорее разобраться в самой себе. Я не хотела заниматься любовью. Иногда ты ведешь себя так, как будто ты эксперт в этом вопросе. Безусловно, я не собираюсь больше наносить спонтанные визиты после десяти вечера. Я сделала это потому, что хотела поговорить с кем-то, с кем я не состою ни в каких отношениях, и выбрала тебя. Но должна сознаться, что хотела бы, чтобы нас связывали более тесные отношения. Часть меня хочет почувствовать себя в твоих объятиях, хотя другая часть настаивает на том, что мне нужна только твоя дружба, твой совет — на расстоянии. Я не хочу отрицать, что ты волнуешь меня. Но это не значит, что я не думаю, что в тебе есть что-то ненормальное…»

Баумгартен вешает трубку, а я прекращаю читать письма его поклонниц. Мы расплачиваемся с Евой, Баумгартен собирает свои бумажки, и мы вместе — он сообщает мне, что его «подружка», которой он звонил, проведет этот вечер без него, — отправляемся в ближайшую книжную лавку, где обычно один из нас выкладывает пять долларов за пять оставшихся от тиража книг, которые скорее всего он никогда не прочтет. «Книжный алкоголик!», как мой приятель говорит о себе в своих стихах где-то сзади, спереди, сверху, посередине, снизу.

Только через две недели, через шесть сеансов, я решаюсь рассказать своему психоаналитику, которому я должен рассказывать обо всем, что немного позже в тот вечер мы встретили школьницу, которая покупала себе книгу в никой обложке для занятий по английскому языку. (Баумртен: Эмилия или Шарлотта? Девушка: Шарлотта. Баумгартен: «Вилетт» или «Джейн Эйр»? Девушка: «Я никогда не слышала о первой. «Джейн Эйр».) Живая, смышленая и немного напуганная, она идет с нами в однокомнатную квартиру Баумгартена и здесь, на его мексиканском ковре, среди нескольких стопок его собственных двух эротических поэтических сборников, она пробуется на роль модели для нового иллюстрированного эротического журнала, который начинает издаваться на Западном побережье нашими боссами, Шонбруннами.

— Шонбрунны, — объясняет он, — устали критиковать.

Долговязая рыжеватая блондинка в джинсах и кожаной куртке с бахромой прямо заявила нам, когда в магазине отвечала на наши вопросы, что безо всякого стеснения разденется перед фотографом, тем не менее у Баумгартена ей был выдан для вдохновения один из его датских журналов.

— Ты сможешь это сделать, Вэнди? — спрашивает он ее серьезно.

Она сидит на софе, одной рукой перелистывает журнал, а другой держит мороженое Баскин-Роббинс, которое Баумгартен (прекрасный психолог) купил ей по дороге. ("Какое ты больше всего любишь, Вэнди? Давай, выбирай, возьми двойное, с шоколадом, какое хочешь. А ты, Дэйв? Хочешь шоколадное?») Откашлявшись, она кладет журнал на колени, доедает остатки мороженого и насколько может спокойно говорит:

— Это чересчур смело для меня.

— А что не чересчур? — спрашивает он ее. — Скажи мне.

— Может быть, то, что в «Плейбое», — говорит она.

Потом, работая слаженно, как члены одной команды, передающие друг другу мяч, чтобы прорваться через линию защиты, как мы с Бригиттой, когда были в Европе в любознательном возрасте, мы сумели через серию провокационных поз на постепенных стадиях раздевания добиться от нее того, чтобы она в бикини и сапогах легла на спину. Тут семнадцатилетняя выпускница школы имени Вашингтона Ирвинга, слегка задрожав под взглядами наших четыре глаз, смотрящих на нее сверху вниз, заявила, что это для нее предел.

Что же дальше? То, что в этом месте следовало остановиться, было понятно Баумгартену и мне без лишних слов. Я достаточно ясно объяснил это Клингеру, подчеркнув также, что не было пролитых слез, никто не применял силы и никто не дотронулся до нее и пальцем.

— И когда же это произошло? — спросил Клингер.

— Две недели назад, — отвечаю я и поднимаюсь с кушетки, чтобы взять пальто.

И ухожу. Я отложил свое признание на целых две недели и даже теперь — на конец сеанса. Благодаря этому я могу сейчас просто уйти и не говорить — и никогда не скажу, — что не стыд помешал мне рассказать об этом инциденте раньше, а скорее маленькая цветная моментальная фотография девочки-подростка, дочери Клингера, в выгоревших хлопчатобумажных брюках и школьной майке, сделанная где-то на пляже и стоящая в тройной рамке на его столе между фотографиями двух его сыновей.

И тут, летом, вернувшись на Восточное побережье, я встречаю молодую женщину, совершенно ничего общего не имеющую с породой утешительниц, советчиц, искусительниц и провокаторш («инфлюэнций», как сказал бы мой отец). Мое одичавшее, давно не знавшее секса тело, тут же качнулось в ее сторону, поскольку был я свободен и жил без женщин, удовольствий и страсти.

Провести уик-энд на мысе Код меня пригласила одна пара, с которой я недавно познакомился. Они представили меня их молодой соседке, Клэр Овингтон, снимавшей крошечное бунгало близ Орлеана, на участке, заросшем дикими розами, — для себя и своего золотистого Лабрадора. Через десять дней после того, как мы провели с ней целое утро, разговаривая на пляже, после того, как я послал ей из Нью-Йорка трогательное письмо и несколько часов консультировался с Клингером, я поддался порыву и вернулся в Орлеан, где поселился в местной гостинице. Я сразу же был тронут исходящей от нее нежной чувственностью, которая когда-то, вопреки всему, потянула меня к Элен, а теперь, впервые за последний год, вызвала волну новых теплых чувств. Когда я вернулся в Нью-Йорк после короткого уик-энда, я не мог думать ни о чем, кроме нее. Неужели это возрождение страсти, доверия? Еще не совсем. Всю первую неделю моего пребывания в отеле я вел себя с чрезмерным усердием ребенка, попавшего в танцевальный класс. Я не мог, проходя в дверь или поднимая вилку ко рту, не демонстрировать церемонных манер. И это после того письма, в котором старался продемонстрировать свое остроумие и самонадеянность! И зачем только я слушал Клингера? «Конечно, вам надо ехать, что вы теряете?» Что я потеряю, если меня постигнет неудача? Почему он может увидеть трагическую сторону жизни, черт возьми? Импотенция — не предмет для шуток, это беда. Люди кончают жизнь самоубийством из-за этого. Здесь, в гостинице, один в своей постели, после еще одного вечера, который я провел, так и не решившись встретиться с Клэр, я могу понять, почему. Утром, накануне моего отъезда в Нью-Йорк, я прихожу в ее бунгало к завтраку и за горячими блинами с черникой пытаюсь справиться с собой, признавшись в том, что мне стыдно. Я не знаю, как еще выйти из всего этого, не уронив своего достоинства, хотя почему я когда-нибудь буду снова беспокоиться о своем достоинстве, я не могу себе представить.