Темнота — это когда ты понимаешь, что бесполезно все, что ты умеешь и знаешь при свете. Бесполезны твои мысли, а тем более эмоции, бесполезно любое понимание смысла жизни, кроме одного исконного — жизнь, однажды появившись должна продолжаться, должна жить, уметь принять бой, защитить себя, защищать изо всех сил и даже больше, чем изо всех. Темнота — это когда ты мал и гол перед лицом Вселенной, когда ты, наконец, становишься самим собой, и все, что есть в тебе, обнажается до последней степени, являет себя во всей подлинности.
В каком-то смысле аналогом тьмы можно назвать все новое, неожиданное: обескураживающие идеи, крамольные выводы, безумные теории. Ты уже не сможешь прятаться за лоском пресыщенности, если эта новь охватывает тебя со всех сторон, угрожая всему, что ты считаешь ценным, покушается на святое. Тут уж все зависит от тебя, силы твоих убеждений, веры в свое понимание жизни и смерти. Конечно же это испытание на прочность и кто знает, нужно ли оно тебе, но не пройдя испытания, как можно узнать, веришь ли ты в то, что думаешь или говоришь? В споре со своим убежденным противником, который ненавидит то, во что ты веришь, есть многое от испытания. Но в настоящую битву этот спор превращается только тогда, когда в его руках находится твоя смерть. Тут ты можешь только стараться остаться собой или сдаться, принять поражение, отречься от веры и в чем-то умереть. Во тьме настоящей ты сохраняешь свою жизнь, во тьме нового — жизнь своих идей. По-настоящему велики были те, кто мог проповедовать свою веру перед лицом тиранов, остаться собой в концлагере или простить палачей, если того требует бог, в которого веришь.
Тьма — всегда новь, всегда неожиданность. И именно это пугает людей больше всего. Человечество хочет определенности, спокойствия, твердых гарантий и тишины. Хочет смотреть бесконечные чемпионаты, читать новые книги, не извлекая из них ни малейшей пользы, заполнять собой модные магазины, уютные кресла, комфортабельные дома, следовать сначала одним советам и жрать рекламируемые продукты, затем другим и начинать потреблять средства для похудения. Со свиньями обращаются подобным образом, когда хотят, чтобы сало имело прослойки жира и мяса. Цивилизация все больше напоминает гигантскую свиноферму. Интересно только, кто тот хозяин, который решает, когда пустить стадо под нож?
После института я, как и все остальные, пошел устраиваться на работу. Лучше всего у нас в городе платят на… — ом заводе, куда я и подался. Знал, что придется много общаться с людьми, поэтому заранее съел немного реланиума, иначе весь поход прошел бы впустую — и на работу бы не устроился, и извелся бы весь. В отделе кадров мне смогли предложить только рабочую должность, сказали, что инженерных пока нет, но могут взять с перспективой дальнейшего роста.
— Давайте, — согласился я и подумал про себя, — вместе с вашей перспективой.
Меня стали оформлять. Я бегал по врачам, собирал справки, подписывал бумаги, все как обычно. В конце этой беготни женщина, занимавшаяся мной в отделе кадров, дала мне номер телефона и сказала, что делать дальше.
— Иди на проходную, там тебе оформят пропуск, потом позвони с проходной по этому номеру, там тебе скажут, что делать дальше.
Я позвонил. Сначала никто долго не брал трубку, потом хриплый голос мужской голос сказал:
— … и вакуум полный. Да, я вас слушаю.
— Я устраиваюсь к вам на работу. Из отдела кадров должны вам были позвонить по поводу меня…
— А-а, — протянул он. — Да, звонили. Так. Слушай и запоминай. Выйдешь из проходной и минут пятнадцать шагай прямо. Как увидишь большую трубу, из которой идет… Кстати, какой там дым идет из нее… Серый… Из которой идет серый дым, точнее увидишь-то ты ее сразу, как выйдешь из проходной… В общем, когда дойдешь до нее, спроси у кого-нибудь, где 64 корпус. Усёк? Здесь на всех зданиях нарисованы номера корпусов, так что ищи. Придешь, заходи внутрь. Я через полчаса позвоню, проверю, как добрался. 64, запомнил?
— Запомнил, — пробормотал я и, не мешкая, отправился на поиски.
Трубу я действительно увидел сразу, как оказался на улице. Она маячила впереди, раскрашенная в красные и белые полосы, чтобы ее издали видели самолеты. Сделана она была из кирпича, из нее, как и было обещано, не спеша курился серый дымок.
— Вперед, — скомандовал я себе.
Корпус 64 оказался крохотным домиком размером четыре на четыре метра с одним зарешеченным окном. К нему подходили несколько мелких труб и одна довольно крупная. Я открыл две незапертые двери и очутился внутри. Здесь было жарко. Обстановка довольно скромная. В углу стоял письменный стол с блестящим черным телефоном, очень старым, судя по виду, рядом на столешнице лежал английский ключ. Трубы, нырявшие в стены корпуса, шли здесь вдоль одной стены и скрывались в другой. На самой большой были синие метки, нарисованные краской, и манометр. Кроме гвоздя, торчащего из стены возле двери, больше никаких достопримечательностей здесь не было. Я повесил плащ, открыл дверцу стола. Никакими ящиками там и не пахло, зато стоял стул без спинки, которому я очень обрадовался. Я сел и стал смотреть на телефон. Он молчал. Тогда я взял ключ и пошел смотреть, открывает ли он входную дверь. С большим трудом ключ повернулся в замке, сбоку двери вылез язычок. И тут же зазвонил телефон. Я дернул за ключ, но он возвращаться назад не собирался. Я взялся за него обеими руками, но это ни к чему не привело, упрямец торчал мертво, как болт. Оставить его снаружи и кинуться отвечать на звонок я побоялся — мало ли какой народ на заводе, стырят ключ — будет скандал в первый же день. Наконец непослушная железка выползла и я бросился к столу.
— Да!
— Чего так долго не подходил? — сказал все тот же хриплый голос.
— Я только пришел, — соврал я. Под реланиумом это получалось довольно легко.
— Ладно врать-то, я видел, у тебя ключ в дверях застрял.
— Застрял, — краснея от собственной лжи признал я.
— То-то, — в тоне его появились довольные нотки. — Хорошо, сиди пока, я тебе позвоню, если что.
И в трубке, вместо обычных коротких гудков появилась тишина, разбавленная тяжелым, гнетущим и в то же время каким-то очень далеким гулом, словно где-то работал мощный трансформатор. Я постучал по рычажкам телефона, но гудки не появились, все та же тишина и давящий гул. Я немного послушал и тоже положил трубку.
Делать было особенно нечего. За окном лежал чистый, без единого следа снег, торчали черные ноги деревьев и начинался забор из сетки-рабицы, ограждающий территорию заправки, где стояли огромные блестящие бочки с топливом. По верху забора шла колючая проволока. Людей видно не было.
— Откуда это он увидел, что я с ключом маюсь? — подумалось мне.
Я вышел наружу. Обычных зданий рядом видно не было — только какие-то то ли склады, то ли ангары без окон. Лишь вдали, за редкими деревьями виднелись цеха, до которых было не меньше двухсот метров. С одного лишь боку стояло несколько корпусов, но под таким углом, что рассмотреть из их окон хоть что-то было трудно.
— Не иначе бинокль у него есть, чтобы за рабочими следить, — решил я, так и не разобравшись, откуда за мной шпионили.
Впрочем я и сам не до конца понимал, кого я называю «он» и был ли «он» моим начальником вообще. Потом меня позабавила еще одна странность: по нетронутому снегу к корпусу 64 шли только мои следы, никаких других не было. Значит ключ лежал на столе и дверь была открыта уже несколько дней, поскольку снегопадов не было уже по меньшей мере три дня, а может и больше, я не помнил.
— Ну порядочки! — подумалось мне. — Корпус открыт, бери что хочешь.
Впрочем я и сам понимал, что брать здесь особенно нечего. Стол, стул, гвоздь из стены? Чушь! Но и держать помещение открытым все же как-то странно.
— Ладно, — решил я для себя в конце концов. — Я пришел сюда только зарабатывать деньги и ничего более. Поэтому все остальное меня интересует мало. Что скажут, то и буду делать, задумываться тут ни к чему.
Такой позицией часто обладают люди, у которых есть серьезные увлечения помимо работы. В итоге работе придается очень небольшое значение, если вообще придается. Однако, с тех пор я ежедневно, кроме выходных являлся в свою конуру, чтобы просидеть там с восьми до пяти. Ко мне никогда и никто не приходил. Я же должен был ежедневно являться в канцелярию, чтобы забирать там кипы документов, которые кто-то отписывал мне для ознакомления. Я приносил их к себе, читал, честно пытаясь разобраться в их сути. Все они чаще всего касались производства и текущих его проблем. Это были инструкции, протоколы совещаний, отчеты, письма, запросы и ответы на них, извещения и много чего еще. Я упорно старался понять смысл, скрытый в их загадочных писаниях, пытался разобраться в сути решаемых проблем, поскольку в будущем собирался стать инженером, а для этого надо было хотя бы отчасти разбираться в производственных вопросах. Много часов было потрачено на эти занятия, а меж тем суть неизменно и решительно ускользала от меня, как угорь из рук. Как ни старался я связать все, что проходило через меня в некую единую картину, ничего хорошего не выходило. Запоминаемые факты повисали в воздухе и, не имея под собой твердой основы, осыпались в бесформенную кучу, из которой иногда торчало что-нибудь будившее воспоминания, и мне уже казалось, что я приближаюсь к пониманию, как новые вороха бумаг хоронили под собой все мои труды. Все это напоминало ситуацию как если бы в одну коробку высыпали частицы нескольких разных пазлов, хорошенько перемешали, а пока ты стараешься собрать хоть один из них, туда подваливают все новые и новые кучи частиц от новых пазлов. И сколь я ни старался, неизменно выходило что-то чудовищное, не имеющее ни формы, ни содержания. В итоге, после трех месяцев работы, я даже не смог бы толком рассказать, чем занимается мой завод. В проходящих мимо меня документах мелькали какие-то трубы, шероховатости, увеличения и уменьшения диаметров, длин, сроков гарантии, хранения, изменение затрат. Чем больше я пытался совладать с проблемой, тем безнадежнее казалась она мне. В голове роились химерические образы производства: бредущие по бескрайним равнинам в сторону заката шагающие экскаваторы, по-птичьи перекликающиеся под гулкими сводами цехов токарно-револьверные станки, дрели, гоняющиеся по длинным сумрачным коридорам за гайками, прокатные станы, разуверившиеся в смысле бытия и прокатывающие самое себя, превращаясь в ничто, как змеи, пожирающие хвост…
