— Это действительно вышло у меня некрасиво, — подвывала она. — Я должна была отрезать ровнее. Но я ужасно волновалась. Не обращала внимания. Ты простишь бабушку, которая некрасиво постригла тебя, мамеле? Ты знаешь, что бабушка хочет для тебя самого наилучшего, что только возможно? Что у нее на всем свете есть лишь один Цвика и одна Миреле?
Девочка опустила глаза, не желая смотреть в сторону Гени, и через мгновение повернулась к ней спиной, прижавшись еще сильнее к отцу и спрятав лицо в ткани его брюк. Когда бабушка протянула руку погладить остриженную головку, Мири отпрянула всем маленьким телом, словно обожглась.
— Это отрастет быстро-быстро, мамеле, — пообещала Геня, ее сердце упало при виде девочки, сжавшейся от прикосновения. — И у тебя снова будут самые красивые волосы. А главное, у тебя не будет там вшей.
Цви, глядя на светлые срезанные волосы, рассыпанные на полу под окном, словно пучки света, сказал тусклым голосом:
— Я, правда, еще не знаю, что мы сможем сделать с этим. Иди-ка сейчас в другую комнату, мама. Зива вот-вот должна прийти. Она пошла заказать торт ко дню рождения. Что с ней будет, когда она увидит это, не знаю. Она совсем обезумеет. Тебе вовсе не следует быть сейчас здесь. Иди в комнату, и когда Зива вернется, я, как можно быстрее, отвезу тебя домой.
В рабочем кабинете сына Геня, с раскрытыми в темноте глазами, слышала орущую невестку, и хныкающую внучку, и сына, пытающегося вклиниться, объяснить — и его голос тонул среди их голосов.
— Так что, это интересует меня сейчас? — услышала Геня невестку. — Тогда им так делали в лагере перед сорок пятым годом. Мир немного продвинулся с тех пор, и мы сейчас уже не живем в лагерях. Посмотри, как выглядит твоя девочка! Посмотри на нее! Завтра у нее день рождения. Посмотри, с этой стороны она просто обрита. А погляди здесь — у нее царапина. Она порезала ей кожу! Переломать нужно ей обе руки, чтобы не смогла больше никогда в своей жизни держать ножницы! Забери эту женщину отсюда, пока я не убила ее своими руками. И скажи ей, чтобы ноги ее больше здесь не было. Я не хочу больше никогда видеть ее физиономию! Никогда в своей жизни!
Голос Цви прорывался и повышался и на миг стал слышен громко и ясно, и в соседней комнате воцарилась тишина, но голос Зивы тут же разорвал ее:
— Прекрати! Это сейчас тебе не поможет! Я говорю тебе. Это только злит меня еще больше. Я не хочу больше слышать об этом! Те рассказы — это уже в прошлом. Я говорила тебе не просить ее больше сидеть с ребенком. Она ненормальная. Я давно уже твердила тебе это. Во время этого холокоста у нее в голове потерялось несколько винтиков. Посмотри, что она сделала с нами! Катастрофа! Я больше не позволю ей приблизиться к моей девочке. Я больше не хочу, чтобы она являлась сюда. Если ты хочешь видеть ее — ступай к ней домой. Она ненормальная. Ты должен отправить ее в сумасшедший дом. Любой врач поместит ее туда немедленно. Посмотри, что она сделала с нашей девочкой. Ты помнишь, что у тебя была красивая дочь? Тогда посмотри на нее сейчас. Она будет страдать из-за этого всю свою жизнь. Посмотри сюда и сюда. Повернись, Мири, чтобы папа увидел. Посмотри на нее хорошенько. Как можно вывести такую девочку на улицу? Что мы будем делать с ней? Наденем ей парик? Обреем голову? Уйдет по меньшей мере год, пока это придет в норму. Я хочу, чтобы твоя мать сейчас же убралась из моего дома. Я не хочу, чтобы она оставалась на день рождения. Нужно совсем отменить этот день рождения!
Внезапно вопли прекратились и был слышен тонкий, высокий голос Мири, а потом плач оборвался.
— Ты хорошо слышишь, что говорит твоя девочка? — взметнулся новый вопль. — Ты понимаешь, что тут произошло? Она знает, что делали вши, когда люди умирали в концентрационном лагере. Должна это слушать четырехлетняя девочка? Я спрашиваю тебя, это подходящий рассказ для такого возраста? Я хочу, чтобы девочке рассказывали о Золушке, а не об Освенциме!
Перед дверью рабочего кабинета голоса умолкли, и Геня уже находилась в полной тишине. Хрипение юноши, повешенного за ноги возле перехода между женским и мужским лагерем, недавно прекратилось, и с того момента лишь отзвуки лая и шелест листвы нарушали иногда тишину. В конце барака, возле единственного окна, выходящего на лес, что за оградой с электрическим током, ворочалась на низкой лавке и стонала во сне женщина. Старуха сбоку от нее вздыхала и тоже переворачивалась, чтобы не оказаться снаружи мешка, служившего одеялом: хотела согреться от соседского тела. Геня подняла руку и почесала пальцами с остриженными ногтями кожу головы, и послышался сухой звук, подобный звуку, издаваемому грубой шваброй, скоблящей деревянный пол. Голова зудела, кожа затылка раздражена, и Геня чувствовала крошечные уколы под мышками. Утром выяснилось, что ее соседка с другой стороны, та, которая заболела еще за много недель до этого, умерла во сне. Уже несколько недель ее лицо было похоже на лицо мертвеца, а в утро ее смерти она выглядела совершенно живой, спокойной, и ее глаза были обращены к потолку как будто с выражением любопытства. Когда женщины поспешат к выходу, чтобы, как каждое утро, выстроиться перед бараком в шеренгу, вши уже начнут покидать неживое тело; они будут выглядеть, как темная штриховка, прорезающая лоб, нащупывая дорогу к другому телу, ища себе новую жизнь.
«От скверных времен, — поймал себя доктор Иегошуа Хушан размышляющим на пути к своей машине, — от скверных времен не остается ни одной фотографии. Словно торопятся увековечить светлые дни, прежде чем они промелькнут, сохранить на глянцевых полосках бумаги образы, как завещание, запечатленное в фотографиях: вот, так должно быть. И если люди изменят что-то по своей воле, другие насильно вырвут их из воспоминаний».
Перед тем как положить альбом с фотографиями в багажник, он с удивлением отметил, что на каждом снимке одежда всех троих всегда в полном порядке и обувь начищена, бусы на шее у его мамы в точности посередине декольте и пояс платья закреплен и расправлен. Отец стоит прямо, и две складки сбегают по длине рукавов его накрахмаленной рубашки, и носки на ногах мальчика всегда красиво подвернуты, касаясь верха ботинок, а пробор сбоку его головы всегда ровный. В большинстве случаев он на руках у мамы или у папы, а когда подрос, стоит между ними, держа их за руки. И все трое широко улыбаются, словно силясь убедить фотографа в своем счастье.
Спустя немного времени дежурный врач в первый день своей работы поставил машину в месте, предусмотренном для дежурного врача, вынул из багажника сумку и альбом с фотографиями и с чувством гордости и почтения прошел по опустевшей территории больницы, зажав под мышкой альбом и глядя на освещенные окна кабинетов сестер.
В кабинете дежурного врача старшая сестра протянула ему чашку кофе.
— Что, замотались? — улыбнулась она. — По своему опыту знаю, что во время первого дежурства ни одному врачу не удается уснуть, — она рассмеялась. — В последующие же дежурства их не добудишься.
Он не поддержал ее смеха и предположил, что она сейчас затаивает на него обиду за это.
— Нет. Я хочу проверить несколько историй болезни.
— Сейчас? — взгляд женщины, привыкшей подозревать странности.
— Да.
— Вы хотите читать медицинские карты сейчас?
— Именно.
— Пожалуйста, — она пожала плечами, удивление в ее глазах возросло.
Уже через мгновение, после того как дверь за сестрой затворилась, в его руках оказалась медицинская карта, и он вглядывался в чем-то знакомое, но одновременно и чем-то чужое имя, написанное небрежными буквами, и с этим именем всколыхнулось воспоминание о родителях, спешивших запечатлеть лучшие дни, перед тем как их поглотят скверные, приглашавших фотографа также в периоды нужды, словно преступники, планирующие заблаговременно свои козни.
Сейчас он раскрыл альбом, что перед ним: на верхнем снимке на первом листе он в воротах детского сада; глаза сияют, мешочек для еды стянут шнурком, выполненным вручную, тянущимся наискось от плеча к бедру, маленькие пальцы обхватывают свернутую в трубочку бумагу, которую воспитательница послала его маме, и записка в форме сердечка прикреплена к выглаженной рубашке как раз в том самом месте, на котором обозначено сердце на рисунке в энциклопедии. А на среднем снимке, годом позже, мальчик уже подрос, стоит возле металлических ворот школы, ремешки ранца врезаются в плечи, мешочек для еды новый, побольше размером, сшит из ткани от его старых брюк, касается бедра; его смущенные глаза обращены на фотографа, долго регулирующего линзы, и на детей, посмеивающихся и теснящихся вокруг него.
В нижней части листа поездка к морскому побережью в Тель-Авиве, запечатленная на снимке, который был сделан незадолго перед тем, как горизонт омрачился и внезапный дождь исхлестал и промочил их, и мама расплакалась — здесь же день все еще прекрасен, и на заднем плане рыбак с удочкой перед морем, испещренным пеной. На фотографии также его отец, может быть, в последний раз поднявший сына на плечи, и мама, после того как проворными пальцами привела в порядок волосы мальчика, стоит неподвижно, и по ее позе заметно, что каблуки туфель слишком высокие, а ремешки их чересчур затянуты.
