Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

Воспоминание о занавесках явилось как бы первой, еще не оформившейся мыслью о Сачико. Но чем дольше мой взгляд блуждал по телу женщины, тем очевиднее делались смутные догадки. Ассоциации множились и наслаивались, пока не переросли наконец в полную уверенность: нагота, которую я обозревал, была наготой Сачико. Еще раньше я разглядел сквозь складки кимоно, что узкие плечики Сачико не опадают покато, как у других женщин, а обрываются вниз круто, под прямым углом. Теперь этот угол был обнажен и очевиден, хотя и прикрыт отчасти волосами, ниспадавшими на шею. Именно волосы, черные до синевы, хотя и не подобранные гребнями и не уложенные на затылке в виде затейливой шишки, а спутанные и разметанные по спине и плечам, выдали ее окончательно.

— Сачико! — вырвалось из моей груди.

Это был не крик, а лишь стон, глухое мычание. И это было единственное, что я мог предпринять в моем положении, пока старался удержаться от слез и отчаянья.

Сачико не пошевелилась. Дмитрий Афанасьевич тоже не обратил ни малейшего внимания на робкий звук, слетевший с моих уст. Размеренными и твердыми шагами он приблизился к кровати, на которой лежала Сачико, вытащил из ведра с водой прут, тонкую хворостину, напитавшуюся влагой, и резким движением рассек воздух. Так он взмахнул прутом трижды — прямо перед собой, направо и налево, и трижды тонкий свист прорезал тишину. Стряхнув с прута капли воды, он поднял его к плечу — рука не была вытянута, она оставалась согнутой в локте. В полную силу, какую дозволяла эта поза, он принялся хлестать Сачико по обнаженному заду. Он бил неторопливо, размеренно, хладнокровно отвешивая удар за ударом, не слишком часто и не слишком редко. И в том же ритме, как опускалась лоза, на желтой коже выступали красные полосы. Они ложились рядком, одна параллельно другой, в строгом порядке, все ближе и ближе друг к другу, пока не слились наконец в одно большое пылающее пятно. Два желтых грейпфрута превратились в кроваво-красный гранат, расколовшийся на две половинки.

Если до той минуты я был щенком с камнем на шее, то теперь являл собой безжизненное полено. Бревно, обломок мачты, упершийся в морское дно и не способный ни двигаться, ни даже осознавать, что с ним происходит. Акула может вонзить в него свои острые зубы и отдирать от него кусок за куском, а он не воспротивится и не почувствует ни боли, ни обиды, ни страха, ни сожаления.

Вначале Сачико лежала совершенно неподвижно. Потом ее ягодицы начали вздрагивать и слегка сжиматься после каждого удара. Потом затрепетали вытянутые ступни — сначала правая, затем левая. Трепет этот все усиливался, пока не перешел в явную дрожь. Потом к свистящему звуку секущей розги — изобретенного человеком приложения неживого растения к живой плоти — присоединились новые звуки. Вначале это был едва уловимый краткий вздох, поглощенный подушкой, затем сдержанный, сдавленный стон и, наконец, откровенный жалобный скулеж, слившийся через мгновение в сплошное тяжкое завывание. На фоне этого завывания свист ударов, нисколько не изменивших своей частоты, сделался особенно четким и устрашающим.

Как долго все это продолжалось?

Я по-прежнему оставался неодушевленным предметом и поэтому ничего не мог ощущать. Менее всего я был способен замечать течение времени. А потому и по сей день я не знаю, сколько времени прошло с той секунды, когда на теле Сачико выступила первая красная полоса, и до того мгновения, когда ее правое колено слегка согнулось, пальцы оторвались от покрывала, ступня приподнялась и пятка коснулась ягодицы — как бы в слабой попытке заслониться и защититься.

Она по-прежнему лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку, но подломившееся колено, как видно, было сигналом. Дмитрий Афанасьевич бросил измочаленный прут обратно в ведро, левой рукой ухватил Сачико за ногу, а правую подсунул ей под живот. В этом жесте была жуткая смесь откровенной жестокости и непонятной нежности — так, во всяком случае, мне тогда показалось. Он стащил Сачико на пол. Так хозяин, взявшись за ошейник, стаскивает с дивана в гостиной большого пса, который отказывается покинуть теплое местечко добровольно. Сачико не воспротивилась, не возразила, не подала голоса.

Вой прекратился, но она продолжала лежать навзничь, в той позе, в какой была брошена на пол. Вскоре, однако, она перевернулась на бок — очевидно, боль заставила ее переменить положение. Теперь она была повернута ко мне спиной, так что ее иссеченный, пылающий зад оказался прямо передо мной. По движению ее головы я заключил, что она следит за Дмитрием Афанасьевичем глазами. Он уселся на кровать и даже слегка откинулся назад — наверно, отдыхая от своих трудов. Вид у него и вправду был утомленный. Сачико приподнялась — при этом волосы упали ей на лицо и совершенно скрыли его от меня. Встав на ноги, она мелкими шажками приблизилась к кровати и опустилась у ног Дмитрия Афанасьевича. Как сестра милосердия, ухаживающая за тяжелобольным, которому не дозволено никакое движение, она принялась раздевать его. Он действительно стал похож на человека, пораженного смертельным недугом: лицо его сделалось мертвенно бледным, а дыхание затрудненным. Он лежал, закрыв глаза и скрестив на груди руки.

Сачико стянула с него сапоги, расстегнула пуговицы на рубахе, приподняла слегка его плечи и стащила рубаху: вытянула сначала левый рукав, а потом правый. Закатала нижнюю сорочку и сняла ее через голову. Затем она расстегнула пуговицы на брюках — форменных галифе офицера-кавалериста царской армии, в которые Дмитрий Афанасьевич в тот день обрядился, и с большой ловкостью приспустила их вместе с кальсонами до колен. Вплоть до этого момента Дмитрий Афанасьевич принимал ее заботы как нечто само собой разумеющееся, никоим образом не реагируя на них, не мешая и не помогая ей. Но тут он слегка шевельнулся и приподнял зад, позволяя стащить с себя галифе. Сачико склонилась до самой земли и споро высвободила его ноги из штанин. Так мать привычно меняет штанишки обмочившемуся младенцу. Покончив с раздеванием, Сачико встала на колени и прижалась лицом к низу его живота. Изящным движением она откинула назад волосы, но встретиться с ней взглядом мне не удалось — голова ее была повернута ко мне затылком.

Я зажмурился и не открывал глаз до тех пор, пока моего слуха не достигло частое и захлебывающееся дыхание. Эти судорожные, прерывистые вдохи, напоминающие своим ритмом бурную фугу, лишенную, однако, малейшей мелодичности, были столь необычны для невозмутимого кавалериста, что я невольно разжал веки. Сквозь пелену слез я увидел Сачико, восседавшую верхом на Дмитрии Афанасьевиче. Она подымалась и опускалась в какой-то стремительной скачке, будто мальчик, погоняющий деревянную лошадку. Руки ее, как у слепой, блуждали по его лицу, ощупывая лоб, брови, глаза, нос, губы, щеки, подбородок, шею, как будто она с помощью осязания пыталась узреть дорогой образ. Его лицо по-прежнему было бледно, глаза оставались закрыты, а вся фигура выражала полнейшее изнеможение. Только губы были крепко сжаты и даже втянуты, так что обычно благообразные усы топорщились теперь, как колючки ежа. Брови тоже снялись со своих привычных мест и сдвинулись так, что составили одну сплошную линию. Руки уже не покоились без дела, а вытянулись вперед и придерживали ладонями, точно чашечками бюстгальтера, юные груди Сачико. Лицо ее было все еще скрыто от меня: тяжелые густые волосы, точно два непроницаемых занавеса, ниспадали на щеки и заслоняли ее черты. И хотя эти завесы слегка колыхались в такт скачки, абсолютно ничто не просвечивало сквозь них.

Я разразился рыданиями — неудержимыми и надрывными. Так рыдает тот, кто познал великое несчастье, не подлежащее исправлению в этом мире.

Не знаю, что чувствовал Терах в тот час, когда его сын Авраам разбил его идолов.

Одна знакомая рассказывала мне, вернувшись в середине пятидесятых годов из поездки в Россию, что из окна скорого поезда — дело было где-то на Кавказе — она вдруг увидела ущелье, забитое обломками памятников Сталину. У некоторых фигур недоставало головы, у других — рук или ног. Расставленные прежде по всем городам и весям необъятного государства, они вдруг были смещены со своих пьедесталов и выброшены на помойку истории — вскоре после того, как светоч всего человечества и отец всех народов помер, подобно простому смерду. Я знал, что эта женщина всю свою жизнь боготворила Сталина. Несмотря на это, а может быть, как раз в силу этого, она воздержалась от выражения каких бы то ни было эмоций и ограничилась лишь констатацией факта. Евангелия тоже ничего не рассказывают о чувствах присутствовавших при распятии Иисуса. В общей ткани повествования, главной темой которого является Благая весть, среди прочего сообщается и о казни, и читатель, принимающий или отвергающий достоверность этого события, может сам делать какие угодно выводы и предположения.