Он так бережно со мной обращался, мой мужчина в черном, моя античная статуя.
В нем было столько заботливости, столько нежности и великодушия. Я с широко раскрытыми глазами принимала его спокойные подарки, которые как нельзя лучше подходили именно мне, прямиком проникали в мое сердце, мою душу, мое тело, обнимали меня как вторая кожа. Подобно земле, долгое время жившей без воды, я жадно впивала его любовь, и от этого рубцевались все мои изломы и трещины.
Он смотрел на меня, и под этим взглядом я сама себе казалась великаншей.
Мы оба были великанами, и весь мир принадлежал нам. Нам было мало вселенной. Мы шли по ней как по огромной карте, гордые и торжествующие, будто летели на крыльях от одного потайного грота к другому, повсюду находя несметные сокровища. Мы были неутомимы, неуловимы, наша жажда – неутолима. Мы не ведали опасности, не знали пресыщения. Мы были непобедимы. Так мы вступили в вечность.
– У тебя болит голова?
Он уехал на несколько дней. Я сплю в окружении его подарков, на мне его черный шарф, черная футболка хранит жгучий запах его подмышек. Я не расстаюсь с телефонной трубкой.
– Я пришлю тебе чек, купи себе аспирину…
Он обо мне думает. Заботливо склоняется над моей колыбелью. Подарки так и текут из его рук как из рога изобилия. Я его дитя, его младенец, я сворачиваюсь калачиком у него на ладони. А потом он вдруг становится совсем другим, увлекает меня в свои объятия. Он такой нежный, порою страшный, порою сладкий, он стремительный и терпеливый. С ним я удваиваюсь, утраиваюсь, умножаюсь до бесконечности и не перестаю удивляться. Он каждый раз новый, и я с ним каждый раз новая. Я стучу по дереву, чтобы это блаженство длилось долго, чтобы никто на лету не подрезал ему крылья.
Я хочу знать как это было с «другими».
С теми, кого ты любил до меня.
Расскажи, расскажи мне про них, пусть у меня защемит сердце, я хочу раздуться от гордости, от сознания того, что я заменила тебе всех этих женщин, отодвинула их в прошлое.
Я задаю этот вопрос шепотом, склонившись над тобой.
Ты, не поднимаясь с постели, берешь меня за голову и окидываешь ледяным взглядом, говоришь, четко выделяя каждое слово, словно впечатываешь их мне в мозг, высекаешь как священные заповеди на каменных скрижалях.
– Ты первая, первая, кого я люблю всеми силами души. Все остальные истории были случайными черновиками, пробами, репетициями нашей встречи. Я ждал именно тебя. Я не хочу ничего рассказывать о других!
– Нет, так нечестно, все равно расскажи, я не расстроюсь.
– Я не хочу об этом говорить! Это ты привыкла все рассказывать! А мне нечего сказать.
Я начинаю умолять, прижимаюсь к тебе, обхватываю тебя руками и ногами, чтобы расстрогать, разговорить, растопить твое сердце. Ты раздраженно отмахиваешься.
– Перестань… Это больше не имеет значения. Единственное, что имеет значение, это ты, и ты прекрасно это знаешь.
– Все равно, я хочу знать.
– Что ты хочешь знать? Тебя интересуют романы, которых больше не существует, старые, забытые чувства?
– Меня интересует все, что связано с тобой. Я хотела бы знать, как ты пошел в школу, как задувал свечи на именинном пироге, как в первый раз увидел снег, как ты бежал в пижамке открывать рождественские подарки, как целовал маму в щечку, как учился плавать и играть гаммы, как…
Ты в бешенстве отталкиваешь меня, отодвигаешься на дальний край кровати и лежишь, скрестив руки на груди. Ты молчишь, но я чувствую, как внутри тебя кипит злость, и догадываюсь, сколько всего ты хотел бы позабыть, вычеркнуть из памяти. Ты лежишь неподвижно, будто ледяная глыба, напряженно уставившись в одну точку. От ярости твои зрачки потемнели и расплылись. Мне становится страшно.
– Ты сердишься?
– С чего ты взяла?
– Не знаю, просто мне вдруг показалось, что ты сейчас, в данную минуту, меня ненавидишь.
– И ты с такой легкостью об этом говоришь? Тебя совершенно не смущает, что я тебя ненавижу? Ты так в себе уверена?
Я киваю и легонько склоняю голову набок. Я уверена, что ты любишь меня больше всех на свете. Когда ты прижимаешь меня к себе и начинаешь ласкать, у меня будто вырастает новое тело, в твоих объятиях я с каждым днем становлюсь прекраснее. Я улыбаюсь, нежно дую тебе в лицо, показывая тем самым, что я люблю тебя и поэтому хочу знать о тебе все. Я протягиваю тебе руку в знак перемирия. Ты больно хватаешь её и так сильно тянешь к себе, что я, оторопев, поднимаю на тебя глаза. Ты прижимаешь меня к себе, падаешь на меня всей тяжестью своего тела и неистово входишь в меня. Я лежу под тобой, словно онемев, боюсь пошевелиться. Ты берешь меня как неодушевленную плоть, все дальше и дальше углубляешься в мое тело, не удостаивая меня взглядом, отталкивая рукой мое лицо, чтобы только не видеть его. Тебе вдруг бешено захотелось поглотить меня, раздавить, превратить в свою собственность, в кусок своего тела. Когда приходит долгожданное успокоение, и ты все так же молча, не глядя на меня, откатываешься в сторону, я закрываю изгибом локтя лицо и плачу как ребенок:
– Ты сделал мне больно.
Ты не смотришь на меня, не пытаешься обнять. Ты говоришь суровым и каким-то чужим голосом:
– Иногда я тебя ненавижу…
– Я тебя тоже.
– Ну, хорошо… Мы квиты. Можешь идти, если хочешь, я тебя не задерживаю.
Ты произносишь это так холодно, так спокойно и безразлично, что я вздрагиваю всем телом.
– И все потому, что я попросила тебя рассказать о своем прошлом! Неужели ты был настолько несчастен.
– Ты хочешь проанализировать всю мою прошлую жизнь с лупой в руке? Не выйдет. У меня нет прошлого. Что за дебильная чувствительность! Ты и в самом деле думаешь, что все можно объяснить прошлым, и для этого пытаешься угадать, был ли я счастлив в детстве, много ли я выстрадал и изменяли ли мне женщины? Почему все женщины строят из себя сестер милосердия! Когда ты так опускаешься, я начинаю тебя ненавидеть! Разве ты не понимаешь, что с нами происходит что-то чудесное, необыкновенное, что я не хочу тебя ни с кем сравнивать? Ты не понимаешь, дурочка?
Я не понимаю, как он мог так завестись из-за самого обычного вопроса. Почему ты бесишься? Тебя возмущает, что я прошу тебя вернуться на шаг назад, что я хочу больше знать о твоем прошлом, чтобы лучше тебя понимать? С тех пор как мы вместе, ты держишь меня в полной изоляции, ты стоишь с ружьем наготове, готовый выстрелить в любую минуту. Ты добиваешься моего расположения, задаешь кучу вопросов, стараешься узнать обо мне абсолютно все, на руках несешь меня в ванную, моешь мне голову и лицо, не позволяешь самой за себя платить.
Ты сделал все, чтобы мы оказались в плену у собственной истории. В нашем романе ты – абсолютный монарх и все решения принимаешь единолично. Я подчиняюсь тебе с радостью и легкостью, но стоит мне задать тебе простейший вопрос, проявить естественное для влюбленной женщины любопытство, как ты закипаешь и отказываешь мне в том, чем я так щедро с тобой делюсь.
За что ты мстишь?
Иногда он фальшивит.
Он начинает говорить странным голосом, как бы подражая другим людям, причем эти другие – всегда женщины. Этот писклявый пронзительный голос удивительно не соответствует массивности его тела, кажется что он пришел извне, из какого-то навязчивого кошмара, заставляющего просыпаться в холодном поту, этот страшный резкий голос, голос старухи-чревовещательницы. Женщины, которых он таким образом озвучивает, кажутся мне нелепыми, безобразными марионетками. В такие минуты в нем проскальзывает что-то злое и угрожающее, как будто он сводит с ними счеты.
– Эти женщины тебя чем-то обидели?
– Нет, с чего вдруг? – удивленно отвечает он. Мне становится не по себе, я затыкаю уши, мне кажется, что это не он, что его устами говорит кто-то другой.
– Ты похож на Энтони Перкинса в «Психозе»… Когда ты говоришь таким голосом, мне страшно, ужасно страшно.
– Как ты можешь? Ты сама понимаешь, что ты сейчас сказала? Как ты можешь? Как?
Он снова становится холодным будто каменная статуя, смотрит на меня сверху, издали.
– Я никогда тебе этого не прощу!
Он пристально смотрит на меня, но глаз я не отвожу.
Мы расползаемся в разные стороны кровати, берем себе по отдельной подушке, тянем одеяло, заворачиваемся в простыни, сооружаем целые саркофаги, чтобы изолировать друг от друга наши тела, которые живут своей жизнью и не желают ссориться. Мы спим по отдельности всю ночь, разделенные стеной из моих и его слов.
Утром он кладет мне руку на плечо, придвигается своим огромным телом поближе к моему и шепчет примиряюще:
– Я больше так не буду…
– Прошу тебя…. Когда ты так разговариваешь, мне кажется, что ты ненавидишь этих женщин, что ты вообще ненавидишь женщин.
