— Спокойно! — телом загородил скандал Гусяев. — Во-первых, хотелось бы знать, где ваши… где группа?
Возникла неприятная пауза. Гусяев злокозненно улыбался. Вашество напряжённо соображало, кого из членов Бюро зовут Ермаком Тимофеевичем и лестно ли для него забегание или наоборот? Иван же кумекал, как выкрутиться: выдавать товарищей он не имел права.
«Колхозное положение, — размышлял он, — сам по себе у нас не проходит никак, мычать и молчать можно лишь вместе, и чувство товарищества естественно обостряет враньё».
— Значит так, — неловко полез он в единоличники. — Товарищи увлеклись в магазине какой-то сарпинкой, а я тем временем, не спросясь…
— Это их не прощает, — окоротил потугу Гусяев. — По некоторым данным, — тут он на Мёрзлого многозначительно посмотрел, — их интересы выходят за «рамки» сарпинки.
— Э… так точно, — побагровел ликвидатор данайских борделей Лексютин и, подозрения от вверенных войск отводя, пропыхтел: — О машинах мечтают. Отдельные даже курить бросили.
— Напрасно, — сбилось с прицела Вашество. — Курево утоляет жажду и согревает. А вот самоволка, побег из части… — набычился он и… разомлело потаял.
Кто бы мог ожидать, но Ампарита женским чутьём догадалась, что властный «индюк» забил повинного в чём-то Ивана в угол, а остальные загонщики просто подлаивают, чтобы хлеб-косточки оправдать. И демонстративно третируя подвывал, что вожакам особенно лестно, она избирательно улыбнулась старцу. Мало того, не видя прочих в упор, изящно приблизилась и наложила прохладную змейку ладони на лоб Ахерелова.
— Por suponer, le duele la cabeza[76], — прожурчала она.
— Как-как? Что она говорит? — зарыскало из-под руки Вашество, не отпуская, придерживая компресс, живительный даже для рогоносцев.
— Заботится, не напекло ли вам голову, — доложил Марчик.
— Скажи пожалуйста, понимает! — отозвалось Вашество. — Вот именно, что напекло! Но мы с этим ещё разберёмся, да… и с тобою тоже, — добавил он для Ивана, хранившего на лице угрюмость без видимой благодарности, что беду от него отвели. — Намажься зелёнкой и чтоб в двадцать один ноль-ноль был у меня в «Гаване-Либре» с подружкой, если так выразиться, понятно?
— Мне-то куда как понятно, — сдерзил Иван. — Не знаю как другим.
На других Вашеству было, видимо, наплевать.
— В Гавану! — скомандовал он свите, к ней даже не повернувшись. А Ивану ещё раз напомнил: — В двадцать один вдвоём…
«Как же, жди — дожидайся! — подумал Иван. — И почему это в генералах сидит уверенность, что земля — плоская? Неужели им так удобнее думать, что скрыться от них ни в какую нельзя?»
Гусяев эту мысль раскусил немедленно:
— Мёрзлый, составьте компанию Репнёву! — распорядился он на прощание. — Да, да, сгруппируйтесь. И если что, зовите полицию.
Мёрзлый жирно хихикнул, присел на песок и тотчас же посерьёзнел с видом: «моё дело маленькое, но лучшего часового, конечно же, не сыскать».
Иван отчаянно затосковал. Из глубины души гномик ему подсказывал накормить Мёрзлого как-нибудь через силу в китайской харчевне, устроить новое Монтевидео. Однако план этот отпадал, ибо здешний китайский квартал остался без никакого привоза и сидел в полном смысле этого слова на чёрных бобах, годных лишь для запора. Как вариант, правда, гномик предложил «стоп-кадр»: наладить Мерзлого по пути в Гавану проверить, горят ли задние фары, и вихрем дать дёру. Оно и просто, и действенно. А если обманутому на дороге оставить ещё и коробочку из-под торта с запрятанным туда кирпичом — эффект удваивается. На охромевшей ноге он к вам и до ночи не доберётся; такого рассвирепевшего, на наркомана похожего, вряд ли какая попутка возьмёт.
«Конечно проказа, мальчишество. Но подскажите, как иначе часового убрать, когда кругом полиция?».
И, улыбнувшись покорно Мёрзлому, сказав Ампарите: «Espera me un poquitin!»[77] — Иван утопал в ресторан «Мамба».
Увы, тортов там и в помине не было. Как пояснил бармен, весь сахар ушёл в промен на порох. Затея Ивана не то чтобы проваливалась, но лишалась изюминки, того самого шарма, что извиняет проделку, переводит её в разряд шутки-малютки. И тут на выходе он углядел сверкающий никелем мотоцикл, исклеенный сплошь фотокрасотками. Вызнав владельца и угостив его порцией Бакарди, Иван легко с гонщиком столковался. Построивших социализм русских островитяне считали решительно неспособными к воровству, обманам, угонам и тайно надеялись, что эти навыки у них самих после революции не обострятся, а как бы сгладятся. Когда Иван возвернулся под зонт, пляжная публика теснилась у береговой кромки, разноголосо советуя сторожевому катеру, как половчее сетью на борт принять умаявшуюся вконец и плакавшую теперь о «разводе» парочку. Давно мечтавший о прочной семье Мёрзлый сосредоточенно наблюдал за погрузкой, но отработанным боковым взглядом, собака, Ампариту из поля зрения не выпускал.
— Вот так-то, Пётр Пахомович! — кивнул на море Иван. — Удачные браки заключаются только на небесах. Спектакль заканчивается. Пора по домам.
— С удовольствием! — откликнулся Мёрзлый: сторожевая задача его, видимо, тяготила — пляж слишком удобное место, чтобы потеряться.
— Vamos![78] — улыбчиво пригласил Иван Ампариту и неприметно шепнул: — Те espera una pequena sor-presa…[79]
Возле ресторана Иван пропустил Ампариту чуть впереди себя и — оп-паньки! — пёрышком усадил на мотоцикл. Девушка округлила глаза, но возражать, умничка, отбрыкиваться не стала.
— Это ещё зачем? — заподозрил неладное Мерзлый. — Не надо трогать чужое, товарищи!
— Пардон, Будённый нас научил, что пеший конному не товарищ, — сказал Иван, вспрыгнув в седло водителя и пробуя газ.
— А… а как же я? — забегал, не находя себе места, Мерзлый.
— Ну, это ваши подробности. Вы же домой хотели? Я вас не держу, — пожал плечами Иван и с рёвом, подзаглушившим крики «Полисиа! Полисиа!!», выскочил на дорогу к автостоянке.
Мальчик при автостоянке был ленив, но смышлён. Иван в момент оживил его тремя песо, велел откатить мотоцикл минут через пять к ресторану «Мамба», а сам ускоренно усадил не понимавшую ни черта Ампариту в поднагревшийся «кадиллак».
— La libertad es mucho mejor que la fratemidad[80], — первое, что он сказал по дороге в Гавану и пояснил, что именно так по-русски принято и бытует прощаться с друзьями по институту.
Само собою, он понимал, во что побег ему обойдётся, отчётливо представлял недоумённую ярость Вашества и ту партийную дыбу, где будет распоряжаться Гусяев. Но рядом была Ампарита, мерцали, переливаясь от синевы к изумруду, глазенки-омуты, тянувшие не даром пропасть, утонуть, заспать, что наяву есть коммунистический кодекс, «земля-воздух», обливное ведро, Мёрзлый, «долг», священные рубежи, колбаса двухтысячного, групповая ответственность и в награду плита из мраморной крошки с назиданием «Отдохнешь и ты».
«Зачем!? Во имя чего такая жизнь? — злился Иван. — Во имя будущих поколений? Во благо? Во упрочение великой державы? Чушь! Ничтожества, пусть даже плотно скучившись, не могут величия создать. Только громаду, кучу, что давит каждого, да и саму себя. Нет, други мои! Хватит тешить меня «сопричастностью», видите ли, к «свершениям», к «великим событиям». Я сам — живое событие, и сопричастность к девушке Ампарите для меня куда как важнее…».
По ходу движения, справа, за пустующей бензозаправкой «Shell» Ивану открылась необозначенная дорога, упиравшаяся в двухрядные кольца маскировочного бамбука с тенистой аркой без вывески.
«Пасада!» — наитием догадался Иван. Кубинские офицеры все уши ему прожужжали, рекомендуя на случаи встречи с замужней, скромной сеньорой именно этакий, забамбученный дом свиданий, где их не мог даже мельком увидеть обученный персонал. По их словам, клиенты таких заведений прямиком из машины ныряли в стенку плюща, прятавшего входную веранду, а там уже ждали полуоткрытые двери спальных отсеков: прыг — и заперся на крючок. Еду-питье по телефонному вызову гостям подавали через настенный ящик с двойными крышками: одна — в круговой коридор, другая — в нумер, так что официант-подавальщик из всех подробностей мог углядеть при расчёте лишь обручальное золотое кольцо на руке посетителя и на веранду выскакивал только в случае, когда ему фигу показывали. Такое бывало, но редко. В пасаду публика приезжала степенная, обременённая многодетностью и должностными портфелями из крокодиловой кожи.
Притормозив у перекрестка, Иван натужно набрал воздух ослабшей как-то вдруг грудью и вымученно, на себя непохоже, сказал:
— Estas consada?[81]
И замер, сжался, удерживая дрыг-дрыг внутри.
— Un poquito[82], — прошелестела сухими губами девушка.
Ни он, ни она в этот момент не решались друг другу в глаза посмотреть. Да и нужно ли это было?
