– Ну, с этим уже легче дело иметь! – проговорил хозяин, поднимая с земли плоскую коробку, перевязанную красной лентой. – Давай все это в дом заносить.
Харитонов взял в руки два мешочка, вроде как с крупой, и зашел внутрь. Когда снова вышел, увидел в руках у Григория пачку писем. На лице хозяина возникла озабоченность. Харитонов решил его не трогать и самому занести все в дом. Носил недолго, минут с десять, а когда занес последнюю коробку, то вслед за ним в комнату вошел и Григорий. Положил письма на стол, а наткнувшись на вопросительный взгляд Василия, пояснил:
– Письма за последние три года дошли. Я думал, что меня забыли все, а оказывается – почта плохо работала…
Хозяин закурил сигарету и присел на стул. Аккуратной стопочкой сложил перед собой письма и принялся за верхнее. Внимательно прочитал обратный адрес, потом надорвал конверт и вытащил несколько листков из школьной тетради, исписанных мелким спешащим почерком.
Василию было неловко. Желая оставить хозяина одного, он вышел на крыльцо, взял там пустое жестяное ведро и направился к ручью. По дороге остановился в малиннике, нарвал поспевших ягод.
Перед ручьем опустился на корточки. Набрал воды, поставил ведро рядом на песок, а сам не мог отвести взгляда от своего отражения на поверхности совершенно прозрачной воды. Отражение магнитом притягивало, так и хотелось опустить лицо в ручей, чтобы прохладная вода освежила обветренную кожу. Повинуясь этому «магниту», Харитонов все ближе и ближе наклонялся к воде, пока глаза не увидели, как дернулось и сорвалось с места его отражение. Удивленно повернув голову, он провел взглядом отражение своего лица, поплывшее вниз по течению, а когда вновь посмотрел на воду перед собой – увидел лишь песчаное дно. На поверхности воды более ничего не отражалось. Харитонов вскочил на ноги, схватил в руку ведро и замер, глядя на искрящуюся кристально-прозрачную воду. Почудилось чье-то присутствие рядом, в воздухе возник незнакомый пряный запах.
Харитонов обернулся, осмотрелся вокруг и вдруг обратил внимание на свою тень, которая шевелилась, несмотря на то что он стоял неподвижно. Неожиданная усталость опустилась на его плечи, заставила его сесть на песок, навеяла дрему, и тут он услышал голос, знакомый голос, слышанный им уже не единожды, только в этот раз как бы повзрослевший:
«…и если дорога никуда не выводит – она вливается в еще более широкую дорогу, которая, забирая у идущих всю жизнь, не приводит их к цели. Так эти дороги вливаются друг в друга и в своем сложном продолжении становятся настолько широкими, что уже невозможно различить их направления, они просто напоминают поля, бескрайние, до полированности укатанные, с ровными исчезающими горизонтами.
Раньше я думал, что от погибших цивилизаций остаются дороги, но все оказалось не так. После нескольких лет странствий я понял, что тропы, дороги означают лишь общее присутствие жизни, не обязательно цивилизованной, и даже не обязательно человеческой. В Африке я увидел одну тропу. Эта тропа была настолько красивой и необычной, она извивалась, как речушка Эвон, и каждый ее изгиб был геометрически точен и обратно симметричен последующему изгибу. При этом в трех местах она плавно обходила вековые баобабы, создавая идеальные полуокружности. Сначала мне и в голову не пришло, что это звериная тропа. Я вышел на нее после недели путанных блужданий и в счастливом расположении духа пошел по этой тропе к людям. Шел я, кажется, недолго, воздавая хвалу местным жителям, но неожиданно тропа спустилась к речке и, утратив свою аккуратную линию, раздробилась на сотни мелких нечеловеческих следов. Я сразу посмотрел на другой берег, полагая, что передо мной брод, а далее следует продолжение тропы. Но другой берег представлял собой нетронутый уголок джунглей…
А что касается погибших цивилизаций, то от них чаще остается культура, точнее будет сказать, что от более древних погибших цивилизаций остается культура; мы ведь говорим – древнегреческая культура, ассирийская культура, культура Древнего Рима, даже скифская культура, а от поздних цивилизаций остается оружие, хотя недавно погибнувшие цивилизации еще могли похвастать тем, что они довели оружие до предмета искусства, а иногда и до шедевра. В королевском историческом музее собрана великолепная коллекция сабель, мечей, ятаганов, арбалетов, украшенных такой тонкой инкрустацией, какую не увидишь и на входных вратах древнекитайских храмов. Но и это время безвозвратно ушло. Оружие перестало быть частью костюма, оно стало предметом быта. А быт настолько далек от искусства, как порой далека супружеская жизнь от любви. Меня не утешает то, что я умру раньше, чем погибнет моя цивилизация. Меня не утешила бы и возможность погибнуть вместе с ней. Я просто бы хотел не принадлежать ей, не иметь к ней никакого отношения. Но раз уж я родился в доме своих родителей и обязан выбрать для себя род деятельности – я просто вынужден чему-то посвятить свою жизнь. Любая деятельность идет либо во благо, либо во вред цивилизации. Я выберу наиболее гуманное. Кто-то же придумал усыплять больных собак и кошек. Но никто еще не думал о том, как усыпить нашу больную цивилизацию, потерявшую вкус к искусству и помешавшуюся на стали и чугуне. Впрочем, усыпить ее не удастся. Все намного проще. Она спешит к своей гибели. Единственное, что необходимо – поторопить ее. Многие нынешние умы уже заняты этим. Они честно делают свое дело. А мне уже двадцать пять лет. Увидено многое, но практически ничего не сделано. И спешить не хочется. Хотя двадцать пять лет мне исполнится завтра. Вечером соберутся родственники. На стол поставят именинный торт, натычут в него 25 свечей и, подождав четверть часа опаздывающих, подожгут свечи. Будет нестерпимо красиво, и в темноте, выхваченные свечным огнем, напряженно улыбнутся гости. Наступит тишина, и зашипит расплавленный воск, соединяясь с кремовой розой. А воздух пропитается сладковато-церковным запахом, и наступит ощущение настоящей торжественности, когда я почувствую себя в окружении святых ликов, а не приторно улыбающейся родни. Только в такие моменты мне не стыдно, что я – человек, только в такие моменты мне даже чем-то симпатичны эти напряженные неподвижные лица, по которым хаотично пляшут блики свечных огоньков. И я начинаю ждать, начинаю предчувствовать грядущий фейерверк, в который должна выливаться такая истинная торжественность, я слежу, как огоньки свеч опускаются все ниже и ниже к торту, как застывший сталагмитом воск грудится над кремовой надписью, и мне совершенно безразлично, что, оплавляясь, он разрушает эту жалкую праздничную надпись, и мне делается радостно и смешно. И вот уже некоторые свечи, ослабевшие и размягченные собственным пламенем, склоняются к последнему слогу моего кремового имени и словно шепотом читают его: «…льям… льям…», и остается мгновение до того святого момента, когда огонь дотянется до торта и прогремит взрыв, какого еще никогда не видела наша цивилизация и по сравнению с которым гибель Помпеи покажется детской сказкой. И все человечество вознесется в неведомое никуда, и вся моя родня, собравшаяся за этим столом, вознесется тоже, и я последую за ними. Но вот опять нарушается истинный ход событий и эти престарелые родственники начинают проявлять беспокойство и нетерпение. Торжественность исчезает с их лиц, и они тревожно шепчутся, с нервной улыбкой поглядывая на меня, потом, будто договорившись, они дружно дуют на свечи, и от их фуканья свечи гаснут, что наталкивает меня на еще одну неприятную мысль – мысль о том, что мои родственники выдыхают углекислый газ, который способен потушить любое пламя. Мои родственники оказываются такими же потребителями природы, как и все человечество, как и сам я. Но все-таки я вижу разницу между собой и ними: они безмерно счастливы, оттого что смогли потушить свечи, они чувствуют свою общность, ведь они потушили свечи сообща, а я был один и ничем не мог помешать им. Я знаю, что я им противен, но себя-то они любят. А я и себя не люблю. Я люблю эти свечные огоньки и сочувствую им. Каждая спичка мечтает породить пожар, каждая свеча горит, мечтая осветить весь мир, но люди не дают мечтам осуществиться… А торт уже разрезан серебряным ножом на правильные треугольнички, и я вижу последний слог своего имени, исчезающий во рту моей тетушки, несмотря на непогоду приехавшей из далекого Блэкпула. Ам, и нету «…льям»! Господи, да они же съехались сюда не только потушить мои свечи, но и набить желудок на будущую неделю. Если я сейчас исчезну, они и не вспомнят обо мне, у них есть о чем поговорить, над чем посмеяться. Хорошо, что они тоже не любят яркого электрического света. За столом полумрак, и только сквозь мутное дверное стекло пробивается приглушенное сияние лампочки, висящей в коридоре. Я тихонько встаю и отхожу к окну. Никто даже бровью не повел. У них свой праздник, этот праздник не имеет никакого отношения к моему двадцатипятилетию. Это праздник тушения огня, праздник выделения углекислого газа. Я открываю окно и, скрытый от не интересующихся мною гостей гардиной, выпрыгиваю в сад. В саду ночь, но она гораздо светлее, чем моя комната, чем темнота, в которую они съехались, чтобы поздравить меня. Хорошо, что в саду светлее. И видны звезды. А луна отливает синевой и напоминает мне лицо мертвого человека. Она торжественна и холодна. Она – свидетельница гибели всех ушедших цивилизаций. Как я ей завидую! А вот моя любимая яблоня, она старше меня на два года. И уже несколько лет не приносит плодов. Отец пообещал спилить ее на дрова, если и в этом году мы останемся без собственных яблок. Смотри-ка, а гости зажгли свет. Теперь под моим окном лежит ярко освещенный неправильный четырехугольник. Наверное, кончилось вино. А может, спохватились, меня ищут? Вряд ли. Опять окно потухло. Теперь надо вернуться в дом и тихонько подняться в спальню. Интересно, когда они уже расползутся?! А ведь тараканы тоже не любят яркого света! И, должно быть, тоже выделяют углекислый газ. Как я все-таки устал от них. Каждый год в один и тот же день они съезжаются со всей Англии, вставляют в торт свечи, сами поджигают их и сами же их тушат. Как я от них устал! Почему они не дают свечам догореть?!»
