Что теперь? Сюжет? Вообще-то сюжеты на дорогах не валяются. И я тут же позвонил Комару: приезжай. Витя, кажется, то ли учился со мной в юридическом институте, то ли тренировал нашу студенческую футбольную команду. Был Комар феерически талантливым человеком: прошел фронт и войну, потерял ногу, а у нас — тренер! И еще читывал лекции в планетарии, был (и есть!) щедрым на идеи и легким на подъем человеком: через полчаса его собственная «инвалидка» с ручным приводом притарахтела в редакцию. Сели, поговорили. Комар кратко изложил скелет сюжета, которых было у него, как воробьев на улице. Остальное, как сказали бы шахматисты, было делом техники. Действие мы сразу решили перенести из тесного (из-за цензуры) Советского Союза в безразмерное государство на каком-то западе или в Америке. И почва другая, и воздух «не тот»: гуляй, маэстро, но не забывай, что читатель остается «нашенский». Хорошо: в стране, которой нет на карте мира, пусть действуют не рубли (конечно) и не доллары с франками, марками и фунтами, а… «леммы», в каждой из лемм по десять «кларков». Гуляй — не хочу. Такого раздолья советскому фантасту-журналисту даже не снилось.
За один час мы обговорили героев повестушки, дали им иностранные имена, чтобы подальше отвести действие от подцензурного Советского Союза. Фамилии героев взяли из подвернувшегося под руку номера «Советского спорта»:
Миллер — ученый и выходец из Мичиганского университета, репортер — Фред Честер с дамочкой по имени Линда (Линду взяли из редакции «Сельской жизни»), полицейский комиссар — Дэвид Гард (господи, чего мы там наворотили!), профессор Чвиз, инспектор Таратута…
Колода была в кармане. Внешний вид и характер каждого героя, цвет волос, если не лысый, любимые словечки, присказки и прочее записывать не стали; потом я взялся свести все в единое целое. Написать следовало быстро и с наименьшим количеством грамматических ошибок. Развернули сюжетную линию, расписали по главам, которых получилось ровно десять: по две главы на нос. Номера глав — в шапку, шапку — по кругу: какой номер вытащишь, тот и пишешь. Через три дня итог — ко мне на стол. Коллеги сразу сказали мне: Валь, пройдешься потом рукой мастера? (Уже со второй повести «Перекресток» мы провозгласили другой принцип: каждый выбирает себе главу по вкусу и настроению.) А уж причесывать повести кому-то воистину следовало. Написанный материал я взял с собой домой и несколько вечеров «притирал» героев друг к другу, кое-что перепечатывал заново и наполнял мясом скелет сюжета. Признаюсь, это было увлекательное занятие. И в конце концов удалось добиться: Миллер не был разным во всех главках и по внешнему виду, и по содержанию, и по манерам. И стилистика с темпом повествования не оказались «разноперьевыми», что часто случается у молодых соавторов. В тот вечер мы спокойно разошлись по домам, а через три дня я уже входил в кабинет Бориса Панкина, чтобы положить повесть «Кто?» ему на стол. Автор? — спросил Борис, — что за неведомый мне «фрукт» — Багряк? Я сказал Панкину: ты прочитай, а потом я тебе автора представлю.
Багряка мы придумали в последнее мгновение, желая хоть по одной буковке автора втиснуть в фамилию детективщика. Фамилию лепили и так и эдак: от Димы Биленкина взяли «б», от меня вылепили «агр» (пересолили, конечно), зато в «агре» букву «р» отдали Володе Губареву, от Ярослава Голованова в ту же «агр» зачли «г», но еще воткнули «я» в БагрЯка: мальчик получился крепенький, смышленый и резвый. Халтура и есть халтура, мы именно так и отнеслись к нашему первенцу. Впрочем, еще раз вспомню букву «п», которая стала составной Багряка по двум причинам: и по тому, что нас было Пятеро, и по нашему первому и лучшему иллюстратору Павлу Бунину. Если уж на то пошло, то пора сказать: всех героев повестей Бунин рисовал с натуры — с нас. Читатель может в Багрякских персонажах обнаружить практически всех авторов. И еще на закуску: мы даже заставили одного из героев выпить слабительное, а называлось оно «опанкин»; ну — босяки!
Однажды Слава Голованов мудро сказал: вот будет хохма, если в историю войдет не наш газетно-книжный капитал, а один единственный «Павел Багряк», его-то и занесут в энциклопедию или в книгу рекордов Гиннеса.
Приехали.
* * *
Итак, передав рукопись Борису Панкину, я собрался было уйти, но «главный», открыв повесть, сказал мне: не торопишься? Посиди. Я ждал полтора часа, рассматривая завтрашнюю газету, развешанную на стене кабинета. Когда Борис закончил последнюю страницу, мы молча посмотрели друг на друга.
Наконец он сказал: проглотил твою жвачку залпом. Мне-то ты можешь сказать: кто же остался в живых, тот или этот? Сам не знаю, ответил я, не зря называется «Кто?» Пусть читатель решает. Борис философично заметил: скажу откровенно, я в сомнении: то ли это (пауза и в паузе: кто такой Багряк? Пока инкогнито, ответил я) гениально, то ли… говно. Хорошо, ответил я, ты пока принюхивайся, а я еду с женой в Малеевку встречать Новый год. До встречи.
В Малеевке перед Новым годом я всучил Борису Николаевичу Полевому «в белыя ручки» наше коллективное «Кто?». Утром главный «Юности» встретил меня в столовой словами: как вам не стыдно, милый мой друг! Вы всю ночь дрыхали, а мы с женой, как последние идиоты, читали ваше мерзкое творение. Короче, если вы не против, я ставлю повесть в первый же номер. Тут-то он и сказал: уж очень хамская у вас фамилия, облагородьте ее хотя бы именем… — он задумался Альберт Багряк! Я ответил: он уже Павлом назван. Хорошо, пусть будет по-вашему. Беру! — но с одним непременным условием: через три номера очередная повесть. Сериал!
Вернувшись, я тут же был вызван к главному. Кайся, это ты сам? Нет, не один, — сдался я, — нас пятеро. Тэк, сказал Панкин удовлетворенно, другого не ожидал. Типичная поделка. Таких повестей по пять копеек пучок в базарный день. А что, все пятеро наши? Какая разница, если нет талантов в своем отечестве, сказал я.
Наш багрякский «скорый» медленно двинулся в долгий двадцатилетний и бесславный путь. Если не считать 1968 год, когда в «золотой серии» Детгиза вышла наша первая книга «Пять президентов» с четырьмя повестями на борту. Это был пик Багряка, а затем началось угасание, о причинах которого я еще расскажу. А пока вернусь к временам расцвета новоявленного детективщика, который ухитрился поставить свою работу на поток, буквально на промышленные рельсы, попутно сменив технологию «производства» своей нетленной продукции. (Господи, если бы гости ресторана знали, как готовится самое фирменное блюдо, они на всю жизнь забыли бы дорогу в эту ужасную «столовку».) Касаясь нашей фирменной продукции, признаюсь: мы сами, получив журнал или книгу, себя никогда не перечитывали, даже на язык не брали; впрочем, я говорю о себе, но ежели окажется, что кто-то из Багряка «вкушал», остальные не стали бы противиться показу его невропатологу, если не психиатру. Мы работали так. К кому-то из нас домой (чаще всего к Диме Биленкину или ко мне, учитывая наше географическое «срединное» расположение) собиралась вся гопкомпания, заранее уведомленная. Случаев манкировки не помню, о прогулах вообще не говорю, хотя каждый был по горло занят редакцией и личной жизню (творческой и семейной).
В чем секрет? Наверное, в возможности иногда повидаться и поговорить с приятным и не самым глупым собеседником. Это я говорю предположительно, ведь могли быть и другие мотивы. Например: жена хозяина квартиры непременно накрывала стол, выдавая обществу бутылочку или две-три-четыре-пять (остановиться?). Не откладывая, мы традиционно начинали с «приема», но с единственным условием: кто-то один оставался «на шухере», чтобы вести протокол заседания, и этим счастливчиком, естественно, оказывался я, бывший с некоторых лет трезвенником по печальной необходимости (сердце). На меня-летописца ложилась единственная забота: не пропустить ни одной идеи соавторов, ни одного поворота сюжета, характеристики героя, острого слова, предложения (пусть нелепого) и даже случайной фразы жены. Летописец при исполнении!? Ужасное амплуа, зато — как интересно слышать и видеть феерически талантливых людей, слышать то, к чему никто из посторонних никогда не был бы допущен: мои коллеги знали практически все, что касалось космических полетов, самых засекреченных открытий! Завербовал бы меня какой-нибудь захудалый шпиончик, он и себе сделал бы карьеру, и мне безоблачное существование с последним «подарком» от контрразведки в виде пожизненного заключения в самой фешенебельной тюрьме с персональным клозетом и черной икрой на завтрак. Итак, я, как прикованный цепями к трезвости без перспективы на ежеутреннюю черную икру, каторжно записывал все, что напозволяли мои бескорыстные соавторы. Прикончив стол, мы традиционно приглашали жен и детей в «залу», чтобы в их присутствии поднять последний тост за процветание нашего бесперспективного дела, и расходились по домам, что бывало, как правило, заполночь. Потом наступала для всех пора забвения, а для меня — пора ожидания первых глав. Примерный срок «сдачи материала» не оговаривался специально и штрафных санкций не было. Поскольку всем и каждому Багряку было интересно самим увидеть результат (как физику след нового элемента таблицы Менделеева), бездельников не было: Слава сдал? а Вова? а Комар? а Дима? — по моему телефону. Хоть и вместе работали в газете, но виделись редко: командировки, статьи, выступления перед читателями, но обид никогда не знали, взаимных раздражений не ведали. В итоге, всё прочитав, я должен был обзвонить каждого, хоть ночью, чтобы сказать одно из двух слов: «получилось» или «просра…», собираемся в субботу у Димы (у меня); все начиналось заново. Муки творчества, как у «взрослых». Много позже, уже увидев очередную «Юность», кто-либо из Багряков, вдруг прочитывал кусочек повести и ломал голову: свое или чужое по тексту? Так отец, разглядывая новорожденного сына или дочь, внимательно выискивал родственные признаки, почему-то и беспричинно волнуясь. Впрочем, извините: лирика. Одним словом, шла нормальная работа, присущая, вероятно, всем соавторам, которые ухитрялись, живя раздельно или вместе (уже упомянутые разногородные Стругацкие, загадочные Вайнеры, братья Гримм, разнокалиберные Козьма Прутков, — куда ж меня занесло в припадке величия, бедного Багряка!).
