А если дело не выгорит, он может больше так никогда их и не увидеть, но, в конце концов, он уже много лет назад заставил себя смириться с таким поворотом, хотя тогда это далось ему нелегко и, по существу, ощущалось им как некая невосполнимая утрата.
— Твоя матушка была из тех хорошеньких девушек-англичанок, что едут в Америку, думая, будто здесь улицы вымощены золотом, — не раз объяснял Полу Колби отец, обычно при этом расхаживая взад и вперед по гостиной с бокалом в руке. — Мы поженились, потом родились ты и твоя сестра, а затем очень скоро я понял, что твою мать интересует только один вопрос: и где же все то, что напророчила мне эта страна? Где обещанное мне счастье? Где мое золото? Пол, ты слушаешь меня?
— Разумеется.
— И вот она потихоньку начала становиться неугомонной… впрочем, какого черта? Она стала неугомонной! Но я пощажу твои уши и не буду об этом рассказывать… Так что весьма скоро она захотела развестись. Ну что ж, ладно, подумал я, видно, так легли карты, но тут она говорит, что забирает детей. И тогда я ей говорю: «Подожди-ка минуточку». Я так и сказал: «Попридержи-ка слегка коней, дорогая мисс королева Англии, давай играть честно». Знаешь, у меня, к счастью, в то время был закадычный друг, Эрл Гиббс, потрясающий адвокат. Он мне и говорит: «Фред, ее шансы в деле об опекунстве не так уж велики». А я ему: «Эрл, просто сохрани мне детей». Да, именно так: «Эрл, сделай так, чтоб дети остались у меня» — вот как я ему сказал. И он для меня постарался. Он старался как мог, но, видишь ли, к тому времени она переехала в Детройт и взяла вас обоих с собой, так что забрать вас у нее оказалось непросто. Однажды я приехал туда, чтобы пригласить тебя с сестрой на бейсбол, в самый, так сказать, центр событий. Но твоя сестра заявила, что не любит бейсбол и вообще неважно себя чувствует… Боже, какое горе может вызвать подобный пустяк! Так в тот день и вышло, и мы с тобой вдвоем отправились на стадион Бриггса смотреть, как играют «Тигры», ну ты разве не помнишь? Пол, ну что ты молчишь?
— Конечно помню.
— А после я привез тебя сюда, чтоб ты остался со мной. Твоя мать закатила истерику. По-другому и не назовешь. Она чуть не рехнулась. Понимаешь, у нее уже и билеты на пароход в Англию были на всех троих, и она, разъяренная, примчалась сюда на своем маленьком старом «плимуте», который и водить-то толком не умела, и с ходу принялась орать, что я, видите ли, тебя похитил. Помнишь?
— Да.
— Ну и денек тогда выдался, черт побери. К счастью, ко мне зашел Эрл Гиббс со своей женой, это меня и спасло… ну хотя бы отчасти. Потому что, когда нам совместными усилиями удалось чуток утихомирить твою мать, Эрл подошел к ней и долго беседовал, а под конец сказал: «Вивьен, прикинь-ка свои возможности. Смирись и прими все как есть». Как ты понимаешь, у нее не осталось иного выбора. Она укатила прочь на своем драндулете, увозя на переднем сиденье твою сестру, и, полагаю, спустя пару недель они уже были в Лондоне. Вот так-то… Но зачем я все это рассказываю тебе, Пол: в конечном итоге получилось совсем неплохо. Мне повезло, и я снова женился, и мы с твоей мачехой хорошо подходим друг другу. И никто не скажет, что это не так, верно? А что до твоей матушки, так она бы никогда не была счастлива со мной. Любой мужчина — да, совершенно любой — знает, когда женщина с ним несчастна. Что тут, черт возьми, поделаешь, ведь жизнь коротка: я давным-давно простил ей всю боль, которую она причинила мне, когда мы были женаты. Но одно осталось, что я по-прежнему не могу ей простить и никогда не прощу: она забрала у меня дочурку.
Марсия, сестра Пола Колби, была младше его почти на год. В пять лет она научила его выдувать через соломинку мыльные пузыри так, чтоб они долго не лопались; в восемь, желая доказать, что играть с бумажными куклами намного интереснее, она стащила у него электропоезд, и вскоре выяснилось, что так оно и есть; годом позже, трепеща от страха, они «на слабо» решили вместе спрыгнуть с высокой ветки клена и спрыгнули, хотя в его память навсегда врезалось, что первой прыгнула Марсия.
В тот день, когда родители громко ссорились, а адвокат звучным голосом призывал их в гостиной к порядку, Он увидел в окно Марсию в машине — сидя на переднем пассажирском сиденье заляпанного грязью «плимута», она ждала мать. Нисколько не сомневаясь, что его отсутствия никто даже не заметит, Пол вышел поговорить с ней.
Увидев его, сестра, покрутив ручку, опустила стекло и спросила:
— Что там творится в доме?
— Да, в общем… не знаю. Они там сильно… нет, я вправду не знаю, чего это они. Надеюсь, все кончится хорошо.
— Да уж, я тоже на это надеюсь. Только, Пол, лучше возвращайся в дом, ладно? А то папе, наверное, не понравится, если он увидит тебя здесь.
— Хорошо, я пошел.
На дорожке к дому он остановился, затем обернулся, и они торопливо и робко помахали друг другу.
Сперва письма из Англии, написанные рукой Марсии, приходили часто — веселые, иногда немножко глупые. Но были и другие письма, заботливые и раз от разу все более напыщенные и высокопарные, — от матери.
В сороковом году, во время немецкого блицкрига и последовавших авианалетов, когда в каждом американском выпуске новостей говорилось о том, что Лондон объят пожарами и лежит в руинах, Марсия написала обстоятельное письмо, из которого стало понятно, что эти репортажи не всегда соответствуют действительности. Она соглашалась, что да, в Ист-Энде творится что-то страшное и это «жестоко», так как там живет большинство бедных, но в городе имеются и «очень обширные районы», которые остались совсем не тронуты. А их пригород, где они с мамой живут, находится в восьми милях от столицы и «совершенно безопасен». Когда она писала это письмо, ей было тринадцать, и в его памяти оно осталось навсегда как самое продуманное и замечательно умное из написанного ее сверстниками. Прошло еще несколько лет, и привычка писать письма постепенно ее покинула; приходили только рождественские открытки да поздравления с днем рождения. Но письма от матери продолжали прибывать с настойчивой регулярностью вне зависимости от того, отвечал он на предыдущее или нет, и ему приходилось напрягать всю свою волю, заставляя себя прочесть их. Иногда ему приходилось заставлять себя даже просто вскрыть конверт из тонкой бумаги и развернуть исписанный листок. Ее письма были такими натянутыми, словно писались из-под палки, причем он не очень-то и сомневался в этом. А раз так, то и читать их было не легче; последний абзац, как правило притворно-жизнерадостный, всегда вызывал чувство облегчения, и Пол ощущал, что и она переживает то же самое, успешно закончив очередное дежурное письмо. Через год или два после переезда в Англию она опять вышла замуж; и в новой семье у нее вскоре родился сын, которого в письмах она всегда называла «твой маленький сводный братик» и которого, по ее словам, Марсия «невероятно обожает». В сорок третьем году мать сообщила, что «теперь Марсия состоит при американском посольстве в Лондоне». Было забавно читать подобное про шестнадцатилетнюю девушку, поскольку никаких подробностей не приводилось.
Один раз он писал сестре из Германии, ухитрившись ввернуть несколько глухих намеков на службу в пехоте и участие в боевых действиях, но ответа не получил. Может, из-за почты, которая в то время работала плохо, а может, ей просто не захотелось отвечать — эта мысль ранила его самолюбие, оставив в сердце небольшую, но все еще не затянувшуюся рану.
Покинув ротную канцелярию, он сразу же написал матери короткое письмо, в котором объяснял, что получение отпуска теперь зависит не от него. Отправив его и таким образом покончив с этим делом, Пол почувствовал, что теперь вполне можно позволить себе растянуться во весь рост на койке в их полупустой, навевающей сон, душной палатке. Его походная кровать стояла недалеко от того места, куда вела грязная дорожка следов, — там лежал злосчастный старина Фелпс, отсыпавшийся после позора, либо, что более вероятно, вконец пристыженный и потому притворившийся спящим.
Главной новостью следующего месяца стало то, что солдатам третьей роты пообещали трехдневные увольнения в Париж, и палатки загудели от звонких разговоров на навязчиво-сальные темы. Конечно, французы ненавидели американцев — это знали все, — но всем было также известно, что такое «Париж». Утверждали, что в Париже всего-то и надо было прямо на улице подойти к девушке — хорошо одетой, принадлежащей, на первый взгляд, к высшему обществу, не важно, просто к любой — и спросить: «Бейби, ты не против, если мы займемся этим?» Если она этим не занимается, она улыбнется и ответит: «Нет»; а если занимается или, допустим, не занимается, но ей вдруг в голову пришла эдакая фантазия — ну, тогда ой-ля-ля и боже мой.
Пол Колби договорился пойти в увольнение вместе с Джорджем Мюллером, тихим, задумчивым парнем, с которым они здорово подружились в стрелковом взводе. За несколько дней до их поездки в Париж, во время одного из задушевных разговоров вполголоса, он, запинаясь, поведал Джорджу, о чем не только никогда никому не говорил прежде, но про что старался и не думать: он еще ни разу ни с кем не занимался любовью.
