И года нет, как Гизятуллов, Шорин и Сабитов приехали сюда из Башкирии, а уже прижились, освоились, сдружились с первопроходцами.
Когда гости уже усаживались за стол, появился Бакутин. Он был возбужден: сверкал глазами, размахивал руками, громкоголосил, много и возбужденно смеялся.
Небрежно смахнув с плеч пиджак, Бакутин скинул галстук, расстегнул верхнюю пуговку голубоватой легкой тенниски и втиснулся между Наташей и Нурией. Недавно вымытые седые волосы Бакутина пышно вздыбились будто начесанные, оттеняя смуглость загорелого, обветренного, одухотворенного лица. Похоже, радость двигала его руками, ворочала языком, не давая ни минуты покоя. Еще не утвердившись на сиденье, он спросил насмешливо Нурию: «Горбушечку с собой не прихватили?», сказал Наташе: «Теперь я понял, чего это парни по ночам костры возле вашего дома жгут» — и тут же поднял свою рюмку, провозгласив здоровье именинника.
Так неприметно, само собой, Бакутин сделался центром застолья и до конца пиршества веселил, будоражил, заводил гостей смешным каламбуром, остроумным тостом, удачно выбранной песней. По его команде Данила Жох раза четыре включал магнитофон, и Бакутин в стремительно-сумасшедшем вальсе поочередно кружил женщин. Партнерша вскрикивала, хохотала и через полторы-две минуты головокружительных витков обессиленно падала на стул, а неистовый Бакутин, не переводя дух, тут же подхватывал и кружил другую. Он первым смеялся над своими и чужими шутками, да так заразительно, так раскованно и чисто, что с ним смеялись все. Довольный именинник не раз благодарно взглядывал на Бакутина, первым подхватывая и песню и шутку самозваного лихого тамады.
Заправски дирижируя общей песней и поминутно резким кивком головы сбрасывая с лица длинные седые пряди, Гурий Константинович ненароком прижался коленом к бедру чернобровой башкирки, столкнулся взглядом с большими, влажно блестевшими, прекрасными глазами Нурии и обмер. Она не отвела глаз, лишь густой румянец выплеснулся на щеки, подмяв природную смуглость, да дрогнули чуть приметно тонкие широкие ноздри, и сочные губы разомкнуло волнение, обнажив дивной белизны подковку зубов.
Что-то лопнуло в этот миг внутри Бакутина, наполнив все существо колкой радостью. Тело обесплотилось до звона, став необыкновенно подвижным, сильным и непокорным.
Оно не слушалось рассудка, и руки сами тянулись к обнаженным рукам Нурии. Едва коснувшись, отлетали прочь и снова тянулись. И колено липло к ее колену — не оторвать…
Не от хмеля это. Вино только раскалило, но не опьянило. Мысль работала поразительно быстро и четко, рождая шутки, двустишия, спрессованные в афоризмы, фразы.
А окружающие сделались вдруг близкими, милыми, желанными, хотелось каждому подарить доброе слово или улыбку. И чем больше Гурий Бакутин пил, тем неистовей становился.
Вот он выхватил у Данилы Жоха гитару и, громко крикнув: «Теперь революционную, рабоче-крестьянскую», запел, подыгрывая себе:
Слышишь, товарищ,
Война началася,
Бросай свое дело,
В поход собирайся…
И, взмахнув гитарой, тряхнув рассыпавшейся седой копной, увлек остальных, и те грянули припев.
Песня сплотила всех вокруг Бакутина, и столько душевной силы, столько боевой удали зазвенело в ней, что казалось: еще миг, и огневая мелодия, взломав стены, вырвется из дома, взметнется под солнце и, распластавшись там, прольется золотым дождем иль, свернувшись в клубок, загудит колокольным набатом, напоминая людям о боях прошлых, готовя их к боям грядущим.
Бакутин уже не мог остановиться. Сразу запел «Каховку», потом «В землянке», потом «Огонек», затем «Катюшу». С ним пели все, одинаково азартно и громко. Вдруг, разрывая песню на середине, Бакутин гаркнул сипло:
— Данила! Режь «барыню»!
И пока Данила прилаживал поудобнее инструмент, Бакутин уже раздвинул круг, притопнул нетерпеливо и лихо. Подхватив за руки Нурию и Наташу, стал выделывать такие коленца, что даже Гизятуллов не утерпел и, прищелкнув пальцами, пустился в пляс.
За чаем неожиданно вспыхнул, заполыхал спор, да такой жаркий, что сразу захватил всех.
Первую искру высек обыкновенный безмозглый комар.
Вместе с роем собратьев он преспокойно влетел в распахнутое окно и, недолго пожужжав над головами, присосался к Наташиной щеке. Пока, занятая разливанием чая, девушка приметила насекомое, комар раздулся с добрую клюквину и, лопнув под ладошкой, оставил красную мокреть на лице.
— Чтоб тебя, — Наташа промокнула пятно платком.
— Закрой окно, мать, — сказал Фомин жене, — поналетит этой твари.
— Чего-чего, — подхватил Данила, — а грязи да мрази — навалом.
— Ничего, — поспешил утешить парня именинник. — С твоей хваткой в грязи не потонешь и комары не загрызут.
— Кого комар сгрызет, того можно не жалеть, — смеясь, сказал Гизятуллов.
— Начальству лишь бы нефть, — уязвленно воскликнул Шорин.
— В чей огород метим? — полюбопытствовал Бакутин.
— Какой огород начальника? Там забор… высокий стена, — еле внятно выговорил крепко перебравший Сабитов, и его огромная, будто колокол, грудь колыхнулась от смеха.
— Ту стену бульдозером не пробить, не только камушком, — с вызовом выговорил Шорин, щеря в нехорошей ухмылке обкуренные, неровные, но крепкие зубы.
— Тебя-то чем начальство обидело? — пошел в лобовую Данила Жох.
— Меня трудно обидеть, алеха-бляха, — самодовольно огрызнулся Шорин. — Мне нынче сорок, а я двадцать шесть бурю. Ничего арифметика? Грамотами можно квартиру обклеить. И орден, и медали. Опять же тут меня никто не привязал. Отломаю договорные три года и к берегу. А полюбится, еще на три зацеплюсь. Квартира имеется, заработком не обижен.
— Чего ж на начальство взбрыкиваешь? — не унимался Данила Жох.
— Ногами наперед ходит. А так-то знаешь куда спешат? На тот свет. На этом ноги после головы ступают, — сердито сверкнул глазами. — В который раз начинаем, а все не с той ноги.
— Ну и что? — жестковато спросил Бакутин, добывая из пачки сигарету.
— У нас баня была дерном крыта. Ранней весной, когда нигде не зеленеет, на ей уж травка. Мы корову на ту баню подсадим, она и щиплет травку на крыше. Слыхал такое? Иль про коня, как его в хомут загоняют? Над такими придумками ране зубоскалили, дуракам их клеили, а мы, алеха-бляха, в своем Турмагане почище вытворяем и на полном серьезе… Ты вот скажи, почему мы все воюем и воюем. Не с морозом, так с мокретью.
— Кончай свои байки, Зот, — попытался сбить вздымавшееся пламя хозяин.
— Не тронь его, Вавилыч, — Бакутин легонько тиснул Фомина за локоть. — Пусть выговорится за столом, чем за столбом. Давай, Шорин, излагай.
— А чего излагать? — с азартной злой готовностью тут же откликнулся Шорин. — Когда мы здесь через пень колоду хозяевать начинали, что гудели? «Временно. Неожиданно». Теперь бы по времени в самый раз на обе ноги становиться, а мы все на одной, с подпорочкой. Лишь бы не завалиться. Какие машины нам государство дало! Сколь денжищ! И ведь знаем: нам тут не зимовать, нам тут вековать. С чего ж тогда, алеха-бляха, одним днем живем? — Поворотился к Бакутину, полоснул отточенным злым взглядом: — Еще не ужевал?
— Размельчил бы еще чуток, а ну не сглотну, подавлюсь, — в тон Шорину отозвался Бакутин, грозясь и задираясь взглядом.
— Хм! Привык глотать жеваное, алеха-бляха. Пора свои зубки изострить. — И с неожиданным остервенением: — Эх ты! Начальник! Какую технику гробим, рвем по грязи, в болотах гоним, алеха-бляха! Трубы — вертолетами. Глину — вертолетами. Червонцами сыплем, ровно лист сухой по осени. И все за-ради чего? Нет бы подобустроиться сперва, алеха-бляха. Дороги там, жилье, кустовых с дожимными наставить, а опосля в один год жимануть за прошлый, за нынешний и за год наперед.
Сколько б сил человечьих сберегли, народу прибыток да радость…
— Не надо академий кончать, чтоб два на два помножить! Сперва обустройся — потом добывай нефть. Каждому ясно: так надо! — все более распаляясь и повышая голос, заговорил Бакутин. — Но наша энергетика голодает нынче. Почему? Да потому, что не черепашьим ходом вперед жмем. Иначе бы за Турмаган не взялись, не полезли в болота да в тайгу…
— Во! — крикнул обрадованно Шорин. — Во! — И даже встал. — О чем я говорил, алеха-бляха! Время обскакали! Ха! А-а? Ха-ха-ха! Я-то знаю, в чем собака зарыта. Хозяевать не умеете! Валим дерево в пять саженей, а в дело и сажени не остается: все на щепу да на стружку уходит.
— Вместо того чтобы зубы скалить, взял бы да показал, как можно без щепы и стружек. Ты — на своем месте, Фомин — на своем, и мы с Гизятулловым… Нам на хозяев кивать не с руки, потому как сами мы и есть хозяева…
— Какой ты, к черту, хозяин, алеха-бляха! Ты вот, слыхал я, надумал газовые факела погасить, в пласт его загонять, чтобы сберечь до времени и нефти поболе давануть. А тебе что? Благодарность? Премия? Под зад врезали, алеха-бляха! Да от ворот поворот. Так ведь?
