Я совсем не теряю спокойствия, когда ты уходишь, хоть ты меня почти что и не коснулся. Ни даже не приблизил губ своих к моим. Седлая коня, попросил меня поливать бобы и собирать из-под кур яйца. Я пошла, посмотрела, но ни одна курица ничего не снесла, так что я теперь точно знаю: сюда идет минья мэй. Где-то поодаль Малаик. Он спит от тебя за дверью. Я спокойна, невозмутима, знаю, что скоро ты вернешься. Снимаю сапоги Хозяина и ложусь на твою постель, нюхаю запах огня и железа. Ставни щелясты, в щелях свет звезд. В дверь смотрит минья мэй с моими туфлями в кармане фартука и со своим мальчишкой за руку. Как всегда, пытается мне что-то сказать. Я посылаю ее прочь и, когда она растворяется, слышу тихий скрип. Сколь ни было темно, знаю, что он здесь. Глаза большие, удивленные, замерз. Встаю, иду к нему и спрашиваю: что? что тебе, Малаик, что? Он сам молчит, но ненависть в его глазах вопиет громко. Хочет, чтобы я ушла. Да не будет сего! Все сжала у меня внутри лапа с когтями. Врешь, не получится опять от меня избавиться!
Во сне вижу сон, что сплю и в тонце сне оном себя вижу. Будто я коленями на мураве, в среде которой белые цветочки. Благостно пахнет клевером, и я тянусь сорвать. Но аромат уходит. И вдруг смотрю — берег озера. А голубизна его как небо, голубее любой лазури, какую глаз видывал. Голубее Лининых бус и цветов цикория. И меня это голубое так влечет, так я люблю его, что с собой не сладить. Хочу лицом туда нырнуть поглубже. Хочу-хочу-хочу. Но что же держит, что же не дает дыханием выпить голубизну столь любезную? Я силюсь ближе, ближе подвигаться, клонюсь, за траву только и цепляюсь, чтобы не впасть туда. Трава долга, влажна, блестит, глаза режет. Тут я пугаюсь: на-а! у меня лица нет! Где положено лицу быть — пусто. Пальцем туда сую, идут круги по воде. Приближаю рот вплотную — пить? целовать? — но нет меня, даже тени. Куда подевалась? Почему? И уже Дочка Джейн со мною рядом стоит на коленях. И тоже в воду глядит. Ах, — говорит, — Ненаглядная, остынь, ты все узнаешь. Где же, — спрашиваю, — где мое лицо? — а ее уж и нет со мной. И тут я просыпаюсь, а у постели твоей минья мэй стоит, но вместо ее мальца с ней Малаик. Держит ее за руку. Она шевелит губами, вроде ко мне говорит, а руку Малайка в руке держит. Прячусь с головой под твое одеяло.
Я знаю, ты придешь, но вот утро пришло, а ты — нет. Так весь день. Мы с Малаиком ждем. Он меня сторонится. Я же то в доме сижу, то в огороде, но к воротам, где он, не выхожу. Стараюсь успокоиться, но внутри себя вся расхлебенена, не знаю, как быть. За изгородью, где чей-то выгон, лошади ходят. Жеребята ногами перебирают, на месте не стоят. Ну постояли бы спокойно! — нет, не хотят. Я смотрела, пока потемки не пали. В эту ночь снов нет. И минья мэй не приходит. Валюсь на твое ложе. Вот ветер воет, а вот мое сердце стучит. Громче ветра. Твой запах огня и железа ослаб совсем. Куда подевался? Ветер стихает. Теперь стук сердца спорит с топотком мышей.
С утра мальчишка исчез, но я готовлю кашу на двоих. И тотчас он опять в воротах — стоит и куклу держит из плевы маисовой, на дорогу смотрит, откуда ты должен приехать. Вдруг, его соглядая, припоминаю песью морду над чайником Вдовы Илинг. Тогда сего знамения не могла разгадать. Теперь смогла. Насторожилась. Думай! А то упустишь все понимание, как защищаться. Во-первых, осмотрелась: нет сапог Хозяина. Туда посмотрела, сюда, потопталась в хижине, в кузню сунулась, поискала в куче золы — а ногам-то больно! Обрезки металла повсюду. Ранят, язвят. Вдруг вижу ужика. Тот сперва свернулся кольцами, потом пополз к порогу. Все медленней ползет, и вот уж околел прямо на солнцепеке. Тут наковальня. Коснулась ее. Холодная и выскоблена гладко, а тронешь — запоет о жжении, в котором ее жизнь. Так сапоги Хозяина и не нашла. Осторожненько, на пальчиках возвращаюсь в хижину, села ждать.
Мальчишка оставил ворота в покое. Зашел в дом, но не ест и молчит. Смотрим друг на друга через стол. Он не мигает. Я тоже. Я знаю, это он украл сапоги Хозяина. Пальцами вцепился в куклу. Ага, так вот в чем его сила! Отняла у него, кладу на полку — высоко, ему не достать. Он плачет, воет. Слезы. Кровавя ноги, выбегаю, чтобы не слышать. Он все воет, не перестает. Вот заладил. Мимо повозка. В ней едет пара, смотрят, но не остановились, не поздоровались. Наконец мальчишка замолкает, я вхожу. Куклы на полке нет. Брошена в угол, лежит как ненаглядное дитя, никому не нужное. Или нет. Может быть, затаилась там, прячется. От меня. Боится. Как это понять? Какое толкование выбрать? Со стола стекает овсянка. Табурет на боку. Увидев меня, мальчишка снова заводит плач, и тут я его хватаю. Я не хотела ему делать больно, хотела, чтоб перестал. Дергаю за руку. Для этого. Чтоб перестал, хватит. И слышу, плечико хрустнуло, но тихонько, как у жареной куропатки, когда отрываешь от грудки крылышко, чтобы съесть, пока горячее и нежное. Он вскрикнул и вдруг падает в обморок. Губой ударился о край стола, пошла кровь. Немножко. И только это он упал — твой крик. Я не услышала, как ты подъехал, только твой крик, но уже знаю, что я пропала, потому что выкрикнул ты не мое имя. Не меня позвал. А его. Малаик! — крикнул ты. — Малаик!
А когда увидел его неподвижным и обмякшим на полу, да еще и с красной струйкой изо рта, вообще в лице переменился. Отшвырнул меня прочь с криком: Ты что! Ополоумела совсем! Его поднял, да нежно так, мальчишку этого. А увидел, как у него рука косо торчит, — снова в крик. Мальчик открыл глаза, но тут ты ему руку на место вправил, он и опять сомлел. Да, кровь была. Немножко. Но когда пошла кровь, тебя не было, так откуда ж тебе знать, что я причинщица? Зачем было меня так отшвыривать, когда нет уверенности, что́ воистину приключилось? Увидел, что мальчонка на полу, и сразу про меня худое думать, даже не спросивши! Ну да, ты прав, но почему не спросил? А вместо этого сразу драться. Чуть ли не кулаком сразу в морду. Упала, оказалась на полу. В комок свернулась. Все, нет вопросов. Ты выбрал мальчишку. Первым его по имени позвал. Уложил его вместе с куклой, а ко мне со злым лицом обратился, в глазах холод, на скулах желваки. Пропала я. Ни словом даже не обмолвился, не пожалел, что с ног сшиб. Не прикоснулся нежно к месту, куда ударил. Я сжалась вся. И со всех сил держусь, чтобы перья не растопырить.
Сказал: Хозяйка твоя поправляется.
Сказал: найдешь кого-нибудь, кто отвезет тебя к ней.
То есть от тебя, значит, прочь опять. Каждое слово как острый нож.
Зачем убиваешь меня? — спрашиваю.
Хочу, чтобы ты ушла.
Дай объяснить.
Нет. Все.
Но почему? Почему?
Потому, что ты раба.
Что?
Ты меня слышала.
Так это Хозяин меня рабой сделал.
Он ни при чем.
Так кто ж тогда?
Ты.
Что ты несешь такое? Я раба, потому что Хозяин купил меня.
Нет. Ты сама рабой сделалась.
Как это?
У тебя пустая голова и разнузданное тело.
Но я люблю тебя.
И в этом ты тоже раба.
Но только ты властелин мой.
Властвуй собой сама, женщина, и оставь нас в покое. Ты чуть его не убила.
Нет. Постой. В какое горе ты меня ввергаешь!
В тебе нет ничего, одна разнузданность. Хоть бы чуть-чуть собой владела. Безмозглая.
Ты стал выкрикивать это слово — безмозглая, безмозглая, безмозглая — снова и снова, а потом еще и надсмеялся, повторил, что я раба по собственному выбору.
Я встала на колени, тянусь к тебе. Ползу. А ты отступаешь, говоря: уйди, убирайся.
Я теряюсь. Неужто ты хочешь сказать, что я для тебя ничто? И ничего в твоем мире не значу? И мое лицо, которое пропало в голубой воде, ты нашел, только чтобы ударить? Теперь я буду жить, внутри себя умирая. А вот и нет! Не выйдет. Перья все вверх. Нахохлилась. И когтями — р-раз! р-раз! — а тут и молоток в руке.
Джекоб Ваарк выбрался из могилы, пошел навестить свой прекрасный дом.
— Да и давно пора, — сказал Уиллард.
— Я б тоже не стерпел, — согласился Скалли.
Все ж таки этот дом — самый богатый в округе, так почему бы не скоротать вечность в нем? Когда они впервые заметили там тень, Скалли, еще не уверенный, что это вправду Ваарк, решил, что им следует подползти ближе. Но Уиллард, в привидениях разбиравшийся, удержал его, объяснив, какие могут быть последствия, если потревожить восставшего мертвеца. Ночь за ночью они следили, пока не убедились точно, что там ночами бродит не кто иной, как Джекоб Ваарк: ведь никаких постояльцев в доме не было от его воздвижения, Хозяйка вообще запрещает туда заходить. И они оба уважали ее волю, хотя не вполне понимали.
С течением лет жители соседской фермы сделались для них обоих, за неимением подлинной семьи, чуть не родственниками. Добросердечная чета — родители, три женщины-работницы вроде сестер, а они сами как бы услужливые сыновья. Все на ферме в них нуждаются, все добрые, зла не делают. Особенно глава семьи, который, в отличие от их владельца, по большей части, впрочем, отсутствующего, никогда не угрожал им и почти не ругал. Даже поил ромом во время святочных гуляний, а однажды пил с Уиллардом на пару из горлышка. Своею смертью он так их опечалил, что ослушались владельца: тот не велел им посещать место, где поселилась оспа, но они пришли и по собственному почину выкопали последнюю (на тот момент по крайней мере) могилу, понадобившуюся на ферме. Под проливным дождем заглубились на пять футов в грязь и поскорее уложили туда тело, пока яма не успела вся затечь водой. Теперь, тринадцать дней спустя, мертвец ушел из нее, выбрался из собственной могилы. Весьма похожим образом он, бывало, возвращался после многонедельных странствий. Самого призрака они, правда, не видели — ни лица, ни фигуры, — но наблюдали некое смутное сияние. Свечение начиналось около полуночи, какое-то время плавало по второму этажу, исчезало, а потом медленно-медленно начинало кочевать от окна к окну. Поскольку мистер Ваарк ограничивался посещениями только собственного дома, нигде больше не появлялся, никого не пугал и ни труса, ни грома не выделывал, Уиллард посчитал, что большой опасности не будет, если они со Скалли останутся верны Хозяйке и продолжат помогать ей со всякими ремонтами. Да и к севу надо готовиться: июнь на носу, а еще ни борозды не пахано. Полученные от нее шиллинги оказались первыми деньгами, которые им были когда-либо плачены, и с той поры для них работа от повинности возвысилась до увлечения и от соседского вспоможения выросла до прибыльного ремесла.
