Что может быть страшнее одиночества в толпе? Одиночество среди любящих, но непонимающих людей. Что я мог услышать в ответ? Что-нибудь неоспоримо дешевое, упрямо среднее, самоочевидное в своей посредственности и боязни крайностей. Через ближних ко мне взрослых, как через магический кристалл, я рассматривал в упор заоконный мир. Этот мир жил, опираясь в своих суждениях на ходячую мудрость, а сомнения удовлетворялись прописными истинами, точными и непререкаемыми, как школьные оценки в моем дневнике с картонной обложкой. Я отворачивался от посредственного спектакля, который назывался настоящей жизнью, и находил все, что мне было нужно, в книгах. Здесь, на любой странице, в переплетениях строчек и судеб совершались безрассудные поступки, люди ловко сходили с ума, похищали прелестных возлюбленных, стреляли друг в друга на дуэлях, убивали женщин топором или вытаскивали ночью из сундука парадный вицмундир и вчера полученное жалованье, чтобы тут же пропить его в трактире, а мундир продать прохожему на Полицейском мосту. И все это в мучениях, искренне желая постичь смысл, дозреть, догнать убегавшую и постоянно ускользавшую истину и положить ей руку на плечо…
Я поднимал глаза от книги и смотрел на окружающих. Где ваши мучения, дяди и тети, где ваш смысл? Взрослые лицемерно обсуждали литературные произведения, оправдывали или осуждали поступки героев, но сами жили, не мучаясь, никого не убивая и не ища какую-то таинственную истину. Пристально вглядывался я в их существование и не находил в нем смысла. Для самого себя у меня находилось оправдание: у меня был смысл - мне надо было вырасти. Иногда, правда, становилось страшно: а вдруг я вырасту и так же ничего не пойму? И стану таким же? С презрением и ужасом я оглядывался по сторонам… Прохожие видели перед собой маленького мальчика с челкой на лбу и думали, что он, очевидно, мечтает о мороженном; никто не подозревал, что перед ним маленький, но страшный индивидуалист, замкнутый в свою скорлупу, как муравей, попавший в янтарь.
Как он был коварен, этот индивидуализм, с которым я боролся не один десяток лет, так его и не победив; возможно именно здесь, в этом месте, из-за неудовлетворенной потребности поведать кому-нибудь о себе и возникло тогда еще неосознанное желание - писать. Писать: чтобы как-нибудь освободиться от непосильного груза; но индивидуализм, ведь он был, сукин кот, не потому ли я здесь, подумал я, опять возвращаясь в комнату Виктории, плавно скользя по нутру аспидно-черной шахты воспоминаний, замедляясь по дуге, безо всяких сновидений, ибо на этажах уже никто не входил. И только под утро ко мне на постель вскочил черный пес Панглос, которого я сначала хотел было согнать, но он по-собачьи тяжело вздохнул, улегся в ногах, уютно их согревая, и я посовестился его тревожить. И потом опять заскользил, заскользил по глади сна, оставляя за собой немые фигуры неотчетливых ночных видений…
***
…Проснулся я, когда уже совсем рассвело, от того, что Виктория трясла меня за плечо:
- Просыпайся, душа моя, просыпайся, сегодня трудный день.
Действительно весь тот день мы провели на ногах. Быстро позавтракав в комнате, в которой за ночь не осталось и следа вчерашнего Содома, выгуляв как следует Панглоса, мы собрались и вышли на улицу. Уже когда Виктория закрывала дверь, я спросил у нее, не передерется ли без нас все это зверье, ибо Кунигунда с разноцветными глазами явно враждебно восприняла вселение черного ньюфа и злобно шипела, выгибая спину Египетским мостом, когда добродушный Панглос, виляя хвостом, пытался приблизиться к ней для знакомства.
- Слушай, пацанка, - сказала Виктория, оборачиваясь в дверях, - оставляю тебя за старшую, смотри, не обижай хорошего парня. Смотри мне, Куня!
В тот день мы посетили с ней два места. Свернув на бывшую Захарьевскую улицу, Виктория взяла меня под руку и повела вдоль четных номеров домов, сворачивая несколько раз и изредка оглядываясь через плечо, словно старалась высмотреть кого-то в толпе; затем прошли несколько кварталов по Воскресенской набережной, над которой стоял густой банный туман, поглощающий сиротский рассвет, опять заскочили в проходной двор, а когда я поинтересовался, куда влечет меня моя прелесть и зачем нам эти запутанные кульбиты передвижения, Виктория кратко пояснила: "В университет изгоев, нам не нужны свидетели, а тебе, возможно, будет интересно, по крайней мере, необходимо". Пробираясь каким-то узким переулком, на противоположной стороне, стороне нечетных домов, скачала впереди (и мне показалось, что я обознался), но когда приблизились, понял, что моя дальнозоркость меня не подвела, внутри огромного стеклянного эллипса, поставленного на попа посередине морщинистого тротуара, заметил знакомую черно-фрачную фигуру с желтой цифрой "6", гладью вышитой на накладном кармане, фигуру халдея с лицом, напоминающим стертый пятак. Сидя под прозрачным стеклянным колпаком, не обращая внимания на него, черно-фрачная "шестерка" лениво раскачивалась в кресле-качалке и шелестя листала свежую газету.
- Кто это? - осторожно толкнул я локтем в бок Виктория, стараясь не привлекать к себе внимания. Хотя, честно говоря, давно сам понял, что халдей со стертым никаким лицом не один, а весь город, в достаточной мере, заселен похожими на него двойниками.
- Кто? Ах, этот, - Виктория коротко усмехнулась и потянулась губами к моему уху, - очень просто, он достиг акмэ и ему сделали пластическую операцию. Теперь он на заслуженном отдыхе, правда, у некоторых физиономии сами впоследствии принимают выражение общественного архетипа, или тебе непонятно? Хороший мой, будь посообразительней, соберись с мыслями.
Наконец мы пришли. Проплутав порядком и пройдя гулкой подворотней, мы очутились во дворе совсем пустого дома-колодца, внутрь которого смотрели только выбитые стекла окон одной стены, a все остальные стены были сплошные, с выщерблинами кирпичей. Последний paз оглянувшись, Виктория приказала мне сдвинуть валяющийся посередине асфальтового двора щит, составленный из плохо сбитых между собой досок и прогнившего в нескольких местах толя, под которым оказался обычный канализационный люк. Сдвинув в сторону ржавую чугунную крышку, я спустился вслед за Викторией по шаткой лесенке вниз и установил крышку на место. В нос ударила волна миазматического зловония, напоминающего дыхание курильщика. Далеко не сразу привыкли глаза к темноте. Чиркнув спичкой, на конце которой затрепетал крылышками огонек, Виктория зажгла еле теплящуюся плошку и, осторожно ступая, пошла вперед по торчащим из воды якирпичам или со смыслом уложенным доскам, одной рукой держась за суставчатые колена канализационных труб, стараясь не торопиться, чтобы по возможности светить и мне. Несколько раз, чертыхаясь, я все же оступался, плюхаясь по колено в гнилистую серо-коричневую воду, сразу промочил ноги и уже не стремился прыгать так уж точно по этим идиотским кирпичикам. Кажется, когда мы в очередной раз свернули, из-за угла крутого поворота, из темноты отделилась чья-то фигура и утробным голосом спросила: "Кто такие?" - "Изгои-минейцы" - быстро ответила Виктория, находя в темноте мою руку. "Осторожно, - посоветовал голос, - метров через двадцать прорвало трубу, промоина, там глубоко". Виктория потянула меня, и, не отпуская рук, мы побрели дальше…
Первый раз мы остановились минут через десять; еще издали стали доноситься булькающие голоса: они просачивались, как через щелку, нарастая по мере нашего приближения, и полым эхом гасли в слишком низких сводах. Помещение, куда мы попали, освещалось одной-единственной, моргающей, точно человек со сна, керосиновой лампой; расположенные вокруг лица проступали из густой мглы рембрандтовского фона нечетким тиснением, то проступали, то опять пропадали: половинки, четвертинки, восьмушки физиономий, казалось, озорно перемигивались - то там, то здесь появлялся полуоткрытый рот с нависающим крючком носа, коридор лба с одним глазом или отрезанная пилой темноты кисть с оттопыренными пальцами. Ловко, словно летучие мыши среди натянутых нитей, голоса находили друг друга, жарко обсуждая какие-то проблемы, которые, как мне показалось, подошли бы философско-теологическому факультету. Сначала чей-то бархатный голос читал доклад, до коего мне было мало дела, ибо беспокоили промокшие и хлюпающие ноги; а потом начались прения по схоластическим вопросам: можно ли считать, что это место, этот адский город, действительно существует, или он - мираж, общее заблуждение и галлюцинация? если он существует воистину, то находится ли он полностью под крылом дьявола или же в нем имеются и ангельские прожилки, точно слои кварца в мраморе? является ли новохристианин христианином, если он все-таки попал в ад? и сколько чертей-шестерок приходится на одного еще сопротивляющегося человека, если можно назвать так существо, осужденное за грехи, но поставленное в безвыходное положение?
