Весь отрывок:
< Любая земная культура, даже та, «гуманная», отражая «ход истории» (то есть монотонный круг войн), отражала, по сути, убийства, убийства и еще раз убийства. Все остальные аксессуары культуры (стыдливые бантики, веера, папильотки) есть либо прелюдия, либо развязка, относящиеся к главному блюду — кульминационному, дежурному, культовому, — убийству.
Поэтому культура не только обильно плодоносит именно на крови, — чему доказательством вся человечья «история», — культура захлебывается кровью. И этот позор ей тоже назначен Свыше, как змее назначено насаживать свой пищеварительный тракт на крысу.
У меня, к счастью, никогда не было детей, но я не перестаю недоумевать, почему в культуре преобладает именно убийство человека, а не его выращивание? Ведь даже по времени эти два процесса не сопоставимы. Ну, в целом это понятно: те, кто растят детей, книжек не пишут. Но ведь и те, кто убивают, не пишут их тоже. Тем и другим одинаково некогда. Книжки пишут некие третьи лица, мнящие себя абсолютными специалистами — абсолютно во всех областях. (Правда, в большей степени, таковыми их делает «почва» — традиционное раболепие, маниакальное идолопоклонство и невытравляемое подобострастие их дражайших соотечественников. Ну да: среда заедает. «Заедает?..» Вот, опять!) Они, пророки, попеременно дают картины «войны» и «мира», — причем если в картинах войны такие писатели, по сравнению с штатскими, скорее всего, довольно компетентны (практика военной службы плюс обширные историко-научные источники), то в «мирных» эпизодах, особенно касающихся внутренней жизни девушки, женщины, любовницы, жены, — в конечном итоге, матери, — они напоминают редактора сельскохозяйственной газеты, пребывающего в убеждении, что булки растут на деревьях.
По «мирным» страницам этих авторов порхают возбужденные, с «блестящими глазами», лженаташи, которые целуют кукол, потом кого-то еще, потом закатывают истерики, болеют, робеют, в положенный срок смирнеют — и вот уже, наконец-то, навсегда полнеют, предъявляя читателям неоспоримое доказательство правильности своих метаморфоз — пеленки в нежных младенческих экскрементах. Загадочным, кстати, остается и конкретный путь появления на свет этих младенцев in vitro, — скорее всего, by cloning, но это здесь не столь уже важно.
Важнее другое: один мальчик, на страницах такого романа, еще «в колпачке» (то есть в чепчике), а другой, его пятнадцатилетний кузен (им, трафаретным символом, и заканчивается роман), уже грезит «себя и Пьера в касках — таких, которые были нарисованы в издании Плутарха». (Всё — «правильно», «хорошо», всё «округло»: девочкам — куклы, куры, кулинарные курсы, младенцы; мальчикам — шпажки, пушечные ядра, каски.) А там, дайте только срок, глядишь, и готов стройный солдатик-офицерик, — то есть искомая единица, — убийством руководящая, убивающая, убиваемая, убитая. А там — и тот, что был в чепчике, догонит кузена, сменит чепчик на каску. И если это выходит за пределы романа, то лишь потому, что такие единицы уже были описаны в его начале. По кругу. Как в жизни.
«Предмет истории есть жизнь народов и человечества». А что есть собственно предмет жизни народов и человечества? Да уж…
Но вот что полностью остается за границами книг.
Это мир матери, растящей ребенка.
Такой мир не укладывается в отвлеченную схему знатоков «мира»: пеленки («животик») — разговоры о Добре — лицей — протекция по службе — благословение на женитьбу. Ибо, как ни крути, какие новые пункты ни вставляй в эту пунктирную линию взращивания, она так и остается прерывистой.
В то время как линия человека, ребенка растящего, абсолютно непрерывна.
Это предельно плотный континуум, состоящий, по сути (как подсказывает мне интуиция), из одной напряженной и натянутой, как нерв, мысли: почему попрело в паху и под мышками, он плачет, где поставить кроватку, почему не заживает пупок, он плачет, что дать от запора, можно ли купать при сильной аллергии, он плачет, как сделать клизмочку из ромашки, можно ли кормить ночью, когда лучше начать упражнения, сколько и как давать горький хлористый кальций, кажется, у меня грудница, кажется, у него молочница, он плачет, на что купить коляску, почему рано зарос родничок, как спустить коляску с пятого этажа без лифта, почему пропало молоко, где пункт искусственного питания, зачем врач посоветовал делать операцию, можно ли без операции, где найти знахарку, чем платить знахарке, как достать деньги, почему попрело в паху и под мышками, идут, видимо, зубки, он плачет, он простыл, у него температура, он плачет, у него понос, чем же его кормить … >
Мне больно это читать, потому что я понимаю, что и это схема, схема, все равно схема, что мир матери тысячекратно плотней, напряженней, крупнее, трагичней.
Если бы… если б возможно было написать Книгу, дающую представление о том, что именно значит «взращивать человека», — Книгу, подробную, исчерпывающую и самодостаточную, как Библия, — Книгу, в которой был бы поминутно, — нет! — по секундно развернут континуум матери во время всей ее внутренней жизни с ребенком, то есть примерно в полвека протяженностью, — это была бы Книга книг.
Она смогла бы, воздействуя на чувства, убедить, что человека взращивают всю жизнь, а лишают жизни в секунду.
Единственного растят всю жизнь, а в секунду уничтожаются целые массы. («Массы»! Каловые? Пластмассы? Боже мой! Что за странное слово!..)
«…Сегодня они расстреляли 100 человек». «Они уничтожили за два дня 1.000 человек». «От бомбардировок погибли суммарно 10.000 человек». «В репрессиях погибли 100.000 человек». «Общее количество жертв составляет 1.000.000 человек».
Господа, вас действительно впечатляет мельтешение этих нулей?..
«…В той войне погибло двести пятьдесят тысяч. Нет, кажется, двадцать пять миллионов… Нет: пятьдесят миллионов. Впрочем, какая разница».
Эта Книга преобразовала бы отвлеченную информацию в жгущее сердце Знание.
Эта Книга могла бы спасти мир.
Но этого не произойдет. Такую Книгу невозможно написать — это во-первых. Даже будучи написанной, ей невозможно стать прочитанной — это во-вторых. Потому что массовому потребителю не детские клизмочки подавай, но хотя бы подростковые пистолеты. Ну, а в-третьих… Это главный барьер… А в-третьих, даже прочитанная, эта Книга ничего не изменит в мире тотального взаимопожирания. Великая Сила Инерции станет неуклонно адаптировать эту Книгу под нужды Гастера: рекламу, торговлю, жратву, войну. Таким образом, с Книгой произойдет именно то, чего, к счастью для них, не произошло с дальновидными марсианами, стратегически мудро избежавшими встречи со слаборазвитой популяцией человеков.
Новое Знание не возникнет. Но автора этой Книги зато, безусловно, обвинят в дамском пацифизме, прекраснодушии, а возможно, и в малодушии. Логика такова: а ведь кабы не наши деды — славные победы, кручиниться бы нам нынче под неминучим игом…
А сейчас-то мы в каком состоянии, господа?
Разве мы не под игом?
Разве не так же, по-прежнему, мы отбиваемся от тех, кто хочет нас сожрать? Не так ли рвемся сожрать других? Гоняя историю по кругу, получаем индивидуальную возможность родиться, убить, быть убитыми. Это, что ли, и есть Великое Достижение?
Вопрос: Буду ли я в следующем рождении? Если да, то кем? (Стр. 705, 2-я строка сверху, 8-е слово справа.)
Ответ: < буйвол >
Вся строка: < ждет крокодил. Буйвол выбегает на берег. Но там львицы. Он вбегает в >
Весь кусок:
< Буйвол, окруженный львицами, вбегает в озеро — это его последний шанс на спасение. Но в озере его уже ждет крокодил. Буйвол выбегает на берег. Но там львицы. Он вбегает в озеро. Там крокодил. Ему остается выбрать между двумя видами смерти. Львицы терпеливо ждут. Не ждет крокодил. Он нападает. Буйволу удается вырваться. Он выбегает на берег. Там его пожирают львицы. >
Вопрос: Буду ли я в следующем рождении? Если да, то кем? (Стр. 698, строка 16-я сверху, 1-е слово слева.)
Ответ: < посетитель >
Вся строка: < Рядом с ним, на стуле, сидит посетитель. >
Весь кусок:
< Раковый пациент лежит в больничной постели. Рядом с ним, на стуле, сидит посетитель.
Можно подумать: вот лежит заболевший человек. А рядом, здоровый, сидит.
Но это не так.
Они находятся в принципиально разных пространствах. >
Рядом раздался грохот. Я вздрогнул, но не вскочил. Вздрогнув, я уронил пепельницу. Поскольку других звуков не последовало, я несколько мгновений так и сидел, втянув голову, что есть силы прижимая к груди свой Трактат. Каким-то особым чувством я ощутил присутствие чего-то дополнительного на полу, в углу комнаты. Но еще более сильное чувство говорило мне об изменениях наверху.
