– Я люблю вашу дочь точно так же, как любого другого ребенка. Да так оно и полагается мне, ведь я учительница. Задачу свою я разрешила, направила девочку по более разумному пути, и, если это удалось, я рада. Теперь я могу со спокойной совестью оставить ее на вас.
– Это значит, что вы больше не желаете встречаться со мной?
Ева Медери выпрямилась, вскинула голову.
– Именно так. Впрочем, вы могли бы заметить, что я и до сих пор встречалась не с вами. Сожалею, если вы поняли меня неправильно. Я беседовала с отцом Кристины Борош в таких местах, где девочка не могла услышать наших разговоров о том, как помочь ей. Надеюсь, вы не воображали, что я назначаю вам рандеву?
«Вот именно воображал, – написано было на лице Эндре Бороша, ставшем вдруг старым и растерянным. – Именно это и воображал и сейчас, когда ты сказала, что я ошибался, отнюдь не стал счастливее. Большой удар нанесла ты мне, милая учительница… Ты развеяла во мне образ той, что удерживала меня в равновесии; теперь, чтобы чувствовать себя хорошо в жизни, мне нужна близость живых, и вот выяснилось: напрасно я строил для себя и своего ребенка планы иной жизни, ты не поможешь нам в этом. Ты, конечно, права, я слишком стар для тебя: по сравнению с твоими двадцатью и сколькими-то там годами мои сорок лет – это слишком много. Очевидно, ты ждешь кого-то другого, у кого нет подростка-дочери, нет воспоминаний, кто не бывает таким усталым и грустным по вечерам, каким бываю иногда я. Со своей точки зрения ты права, учительница Медери, но мне все-таки не нравятся твои необычные педагогические приемы. Конечно, ты желала добра, но сотворила ты зло».
«Господи, как глупо, – думала Медери в отчаянии. – Глупо, глупо, и я не могу ничего поделать, потому что тогда этому не будет конца, а я хочу, чтобы все кончилось. Если я хочу сохранить уважение к самой себе, надо положить этому конец. Кристи почти оправилась, теперь уж она может стоять на собственных ногах. Свое обещание я сдержала, помогла и тебе и Кристи, но могла делать это лишь до тех пор, пока…
Ой, да не стой же ты так, у меня нет сил смотреть на тебя, хотя выдержки у меня, кажется, достаточно! Не стой же ты здесь такой несчастный, будто у тебя вдруг отняли все… То, что ты думаешь, неправда, ты ошибаешься, совершенно неправильно судишь о том, что произошло. Но не могу же я сказать тебе правду!»
Мимо них проносились автомашины, дул резкий ветер. Ева Медери плотнее запахнула воротник.
«Снова на нем шелковое кашне, – думала она, – замерзнет. Но я ничего не скажу ему, а то он опять поймет неправильно».
– Ну что ж, спасибо и на этом, – сказал фотограф.
Они лишь чуть-чуть коснулись рук друг друга, не пожали. Глаза Медери блестели и были неестественно большими. «Нет! Не хочу, чтобы ты думал, будто я для себя устраивала этот переворот в вашей семье! Нет! Только не это! Теперь ты знаешь, что нужно делать, так ищи же другую мать для Кристи!»
– Ева!
Он снова называет ее по имени. И каким голосом! Хорошо еще, что шестой пришел наконец. Она протянула руку.
– Позвольте мне проститься с вами – спешу. Обещала прийти к ужину.
Эндре Борош пожелал ей весело провести время, Ева села в автобус. Фотограф пошел пешком по направлению к «Астории».
XIII
Наконец заговорила и Цыганочка. – Мы знакомимся с Таде. – И узнаем, что дети всегда и все замечают
«Может быть, теперь и мне можно заговорить?» – спросила про себя Кристи.
Она должна позволить, иначе она не держалась бы так, словно она не она, и не говорила бы о себе «тетя Ева» и обо мне, словно я где-то далеко, словно я вовсе не Кристина. Она тоже чувствует, что так нам обеим свободнее разговаривать.
Это самая удивительная история, какая только может произойти, ничего подобного я и в романах не читала.
Я пришла сюда, чтобы все рассказать ей, и она пришла потому же. Мы думали об одном и том же».
Она подняла руку – подняла медленно, словно рука болела, словно она оберегала ее после какого-то несчастного случая, и положила на руку Маски. Красивая молодая рука тети Евы словно напряглась под этим прикосновением.
Маска вздрогнула, но руки не отняла.
– Тебе еще не наскучило? – спросила она. – Я столько говорю, что ты и потанцевать не успеешь. Ничего?
Взметнулись длинные косы Жужи, Цыганочка затрясла головой.
– Может, ты предпочла бы потанцевать немного? Вот, с Пали Тимаром?
– Нет.
– Так что ж, продолжим разговор?
– Еще бы.
Это «еще бы» – тоже словечко сегодняшнего бала-маскарада, не школьное. На уроках не разрешается говорить ни «еще бы», ни «потом», ни «значит». Стерпит ли Маска? Стерпела, не поправила; Ведь то, что происходит сейчас, – это только игра.
– Будем говорить о том, о чем говорили до сих-пор?
– О том же. Может, и я смогу сказать тебе… такое, чего ты не знаешь.
Слово вылетело, Цыганочка вспыхнула. Маска улыбнулась.
– Что-то новое? Мне?
– Новое. Тебе.
– О Кристине Борош?
– Да. И о тете Еве. И о Кристинином папе. Обо всех.
«Так бывает, наверное, у взрослых, когда они опьянеют. Так бывает, наверное, когда все кружится. Ой, какая ты милая, ты не боишься вести себя так, будто ты тоже девочка, чтобы для меня легче и незабываемей стало то, что последует сейчас! Вот если бы у меня выросли вдруг крылья и я могла бы кружиться здесь, под потолком. Вот если бы я обратилась вдруг в лебедя, я ведь всегда мечтала стать лебедем, потому что они такие таинственные. Однажды я видела какую-то картинку из сказки, на лебеде была корона… Если бы я могла стать лебедем только на пять минуточек и пролететь здесь, над вашими головами, с крохотной рубиновой короной, и пропеть… потому что я сейчас такая счастливая, что это, кажется, и выразить нельзя, – разве что песней такой, как поют птицы. Говорят, что лебедь в такие минуты поет…
– Понимаешь, Маска, я ведь знаю Кристину Борош. Не так, конечно, как ты, потому что ты старше меня и умнее и больше видела детей, чем я, а все-таки – все-таки я знаю Кристину лучше всех и могу сказать тебе о ней то, чего ты сама не узнала бы. Не то чтобы ты не догадалась сама почти обо всем и от тебя можно было бы долго скрываться – просто то, что я расскажу тебе о Кристине, не знает никто на свете, кроме Кристины.
Например, все, что случилось за день с ней или в семье, Кристи обдумывает обычно вечером, когда уляжется уже в постель. Тогда это удобнее всего, потому что взрослые еще сидят за столом в соседней комнате и разговаривают, а ей нужно укладываться, такой уж у них дома порядок – уроки она должна кончать до ужина, а после ужина засиживаться ей не полагается, потому что бабушка считает, что сон до полуночи – самый освежающий. Приблизительно в половине десятого Кристина всегда уже в кровати, но засыпает, конечно, не сразу. Да и кто способен заснуть сразу, если, конечно, не после тренировок?
Ты только никому не рассказывай, но Кристина до сих пор спит с мишкой, которого зовут Таде.
Таде был Жужин мишка, Кристина всегда рассказывала ему обо всем, только, конечно, про себя, мысленно. Они обсуждали по вечерам события дня, говорили о Жуже, потому что мишка знал Жужу, он знал ее целых двадцать лет, а Кристи была с нею всего полчаса, да и то не знала тогда, кто она.
Но я ведь еще не сказала тебе даже, кто такая Жужа.
Жужа – это Кристинина мать, которая умерла во время осады, когда Кристи родилась. Кристи никогда никому не говорила «мама», потому что у нее никогда не было мамы; а жену Эндре Бороша все в семье называли «Жужа». Всякий раз, взглянув на ее портрет, что стоит на пианино, повторяли: «Какая жe милая и красивая девушка была эта Жужа!» Когда Кристина научилась говорить, она показала однажды на пианино и сказала бабушке: «Жужа! Жужа!»
В доме у Кристины все осталось так, как было при Жуже. Казалось, Жужа так и живет с ними среди той же мебели, и Эндре Борош, возвращаясь вечером домой, мог считать, что ничего, собственно, и не изменилось: Жужа и сейчас здесь, только играет с ними в прятки, но если позвать ее громко, она выйдет из-за занавески или из чулана, где она спряталась. Так Кристи и выросла, с ощущением, что Жужа здесь и все же ее нет нигде и что папа потому всегда такой странно тихий, что он постоянно ждет, что вот-вот раздастся голос Жужи. Жужа и для бабушки была более реальна, чем дядя Бенце, который за ней ухаживал. Если человек вырастает в таком доме, не удивительно что по вечерам он беседует в постели со своим мишкой.
Когда же Кристина перешла в восьмой класс и классной руководительницей у них стала тетя Ева, в доме Борошей постепенно все изменилось. То есть не всё, а все. Бабушка, Эндре Борош и Кристина тоже. Кристина была первой.
Ты говоришь, что знаешь тетю Еву, но я думаю, что знаю ее лучше, чем ты, потому что она меня воспитывает.
