Мы даже подружились – на почве любви к теннису. В одной из бесед он довольно грубо высказался об игре Марии Шараповой, я вступился за нее, разразился спор, и в итоге мы решили выяснить отношения на корте. Сама идея играть против старика казалась мне смехотворной, и я готовился к блицкригу, но… Его первая подача была такой тяжелой, что у меня заныло предплечье. Второй подачей он сделал эйс.
Мы играли на открытом корте, и постепенно вокруг нашей площадки стала собираться толпа – люди хихикали, глядя, как облысевший старик разделывает молодого, высоченного очкарика. Мы являли собой нелепую аллегорию – отцы и дети выясняют отношения. И «отцы» явно побеждали.
Когда Лжедмитрий почти всухую взял первый сэт, я всерьез забеспокоился – передо мной замаячила страшная перспектива: ведь проиграть старику – это всего лишь конфуз, но проиграть старику на глазах у смеющейся толпы – это уже ёб-твою-мать-какой-конфуз!
Его подачи напоминали удары молота по наковальне – боль в моем плече давно сигнализировала о близости серьезной травмы. Когда мы закончили, зрители зааплодировали ему, а я постарался как можно скорее скрыться от позора в раздевалке.
С тех пор я из принципа каждый четверг вызываю его на «дуэль», пытаюсь взять реванш – но тщетно: мое предплечье, кажется, начинает ныть еще до игры, предчувствуя бронебойные подачи старика.
– Вы с-с-совершенно не ум-меете проигрывать, – сказал он однажды.
– Это я-то не умею проигрывать? Да я каждый четверг вам проигрываю! Даже больше скажу: если я в чем-то и добился совершенства – то в поражениях.
– Не расс-с-с-страивайтесь так, – сказал он, поправляя струны своей ракетки. – Еще отыграетесь.
Больше всего во время наших сражений меня злила его невозмутимость. К концу первого сэта у меня запотевали очки, начинало щипать глаза от пота, а он ходил в своих дурацких белых кроссовках вдоль лицевой линии, подбрасывал ракетку и напевал что-то (у него, кстати, совершенно нет слуха!). Он унижал меня каждым своим движением, но я и не думал сдаваться – всякий раз, потерпев очередное фиаско, пожимая ему руку над сеткой, я тут же назначал встречу на следующий четверг. В этом, вероятно, был какой-то мазохизм, потому что я и сам уже давно не верил, что смогу переиграть его.
Но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что эти наши сражения не были такими уж бесполезными, ведь именно после одного из них я смог, наконец, найти недостающее звено в его генеалогическом древе.
Это случилось 22 июля. Я зашел в раздевалку после очередного поражения, сел на скамейку и стал расшнуровывать кеды. Лжедмитрий зашел следом, сел напротив меня и глубоко выдохнул.
– С-с-сегодня вы, как н-н-никогда, были близки к победе, – сказал он.
– Избавьте меня от своей жалости. Без вас тошно.
– Хорошо. У-у-ух, что-то я вспотел с-с-сегодня.
– Неужели? Вы умеете потеть?
– Я п-потею еще лучше, чем играю, – он засмеялся собственной шутке. – С-с-сейчас пос-с-сижу чуть-чуть и в б-баню пойду. Вы со мной?
– Пас.
– Почему? Это же оч-ч-чень полезно. В-вам сразу станет легче. Mens sana in corpore sano, помните?
– Мне станет легче после другого афоризма: in vino veritas.
Я снял кеды, стянул вонючие сырые носки и бросил все в пакет.
– Подайте, пожалуйста, п-п-полотенце, – сказал он. – С-слева.
– Какое из них ваше? – спросил я.
– Б-белое.
Я протянул руку к полотенцам, но вдруг замер – потому что среди них не было белого.
– Я не уловил: какое полотенце ваше?
– Белое, к-крайнее слева.
Я взял крайнее полотенце и передал ему. Он перекинул его через плечо и как ни в чем не бывало направился в сторону сауны, шлепая вьетнамками по кафелю.
– Дмитрий! – окликнул я.
Он обернулся.
– Да?
– Я дал вам желтое полотенце.
– В с-смысле?
– Полотенце у вас на плече – оно ярко-желтое.
Он недоверчиво улыбнулся.
– Что вы имеете в в-в-виду?
– Я имею в виду, что цвет вашего полотенца – желтый, а не белый, – я схватил со стола оранжевое полотенце и поднял над головой. – Это какой цвет?
– Розовый, – сказал он без запинки.
Повисла тишина. Мы внимательно смотрели друг на друга.
– Вы разыгрываете меня? – спросил он, щурясь. – Если так, то я не понял шутки.
Дверь в раздевалку вдруг распахнулась, впустив на секунду гул толпы и грохот мяча с баскетбольной площадки. К столу подскочил всклокоченный, потный мальчишка, я придержал его за плечо и показал полотенце.
– Это какой цвет?
– Оранжевый.
– Молодец. Беги, играй дальше.
Малец достал из-под стола бутылку с в водой и помчался обратно, на ходу отвинчивая крышку. Когда он толкнул дверь, мы вновь услышали грохот баскетбольного мяча и свист кроссовок о лакированный пол площадки.
– Н-но я п-проверялся у офтальмолога, – сказал старик.
– Давно?
– Ну… года три назад. Или ч-четыре.
– Вам показывали таблицы Рабкина?
– К-кого?
– Ну… такие картинки с разноцветными кружочками?
Он помолчал.
– К чему вы к-к-клоните, Андрей?
– Вы дальтоник.
Он покачал головой.
– Но… это абсурд. Я бы заметил! Обяз-зательно зам-метил бы. Есть же светофоры. Я не вожу машину, но я же иногда вижу их – светофоры! Почему я не замечал? Разве т-такое возможно?
– Вполне. Джон Дальтон до двадцати шести лет не знал о своей цветовой слепоте, да и обнаружил ее случайно – когда увлекся ботаникой. Или еще пример: Илья Репин на старости лет чуть не испортил своего «Ивана Грозного». Человеческий мозг обладает способностью адаптироваться к любым условиям. Вы не замечали свой недуг просто потому, что в вашей жизни не было ситуаций, в которых могла бы потребоваться четкая цветочувствительность. К тому же, скорее всего, ваше восприятие менялось постепенно, и изменение спектра было растянуто во времени.
Он стал тереть лоб ладонью.
– Нет, я вам н-н-не верю. А к-как же д-другие люди? Неужели вы д-думаете, что никто из моих род-дственников ни разу не з-заметил бы, что я н-называю оранжевое – розовым? Это глупо.
– А вы часто замечаете новую прическу вашей дочери? Или ее маникюр? А какого цвета платье было на ней в момент последней вашей встречи? А какой вообще у нее любимый цвет?
Он открыл было рот, но запнулся.
– Вот видите, – сказал я. – Такие вещи просто проскакивают мимо. Мы не замечаем их, потому что привыкли. Мы замечаем только то, что нам нравится, или, наоборот, то, что доставляет дискомфорт. К тому же опыт поколений показывает, что близких людей мы, как правило, знаем очень плохо, – я помолчал. – Вы читали рассказ Эдгара По «Письмо»? Один из главных героев там ищет письмо в самых неожиданных местах, забывая проверить очевидное – письменный стол. Вот и здесь та же история.
Старик присел на скамейку и схватился за горло, словно задыхался. Прошептал:
– Идиотизм какой-то.
В голове у меня шумело – словно стая летучих мышей. Я не мог поверить, что упустил столь важную деталь, я и сам чувствовал себя героем рассказа Эдгара По. Ведь, занимаясь биографией Ликеева, я прочитал о дальтонизме все, что смог найти, я даже некоторое время носил специальные линзы, пытаясь понять, в каких цветах видел мир мой любимый художник.
– Это ужасно, – бормотал старик. – Это просто ужасно.
– Нет, – сказал я. – Это отлично!
– Что?
– Вы разве не поняли? Я должен был сразу подумать об этом. Оно лежало на поверхности. Ведь при отсутствии других данных генетический дефект – это, возможно, единственный способ определения родства, – я засмеялся. – Прям как в индийском фильме – когда братья узнают друг друга по родимым пятнам одинаковой формы!
На его лицо появилось изумление.
– Что-то я не пойму. Причем здесь индийские фильмы?
– Да ни при чем! Скажите: вы ведь читали мою диссертацию.
– Ну да.
– Так вот, диагноз «тританопия» Дмитрию Ликееву официально поставили в 59 лет, после того, как он пережил инсульт.
– Но у меня не было инсульта.
– Это не важно. Тританопия была с рождения – это можно видеть по его картинам – просто к старости эта особенность зрения усугубилась. Но самое главное: тританопия – очень редкое генетическое отклонение, передающееся по наследству.
– По наследству?
– По наследству. А значит, ваши дети… тоже в зоне риска. Вероятность пятьдесят на пятьдесят, – я помолчал, почесывая лоб. – А ведь забавно получается: вы никогда не задумывались, почему не существует «партии здоровых людей» или «общества довольных жизнью»? Зато есть ассоциации раковых больных, алкоголиков, наркоманов и многих других «-манов».
– О ч-чем вы?
– Да так – мысли вслух: людей редко объединяет что-то хорошее. Но при этом в каждом из нас живет эта страсть – бессмысленное желание быть частью чего-то большего. Вот и родство… оно, как правило, определяется не схожими талантами, а, наоборот, наличием общих дефектных генов. Правда всегда содержит червоточину. Понимаете?
