Еще в Эхо-Парке был Т. Дж. По-моему, за десять лет не написал ни одного нового стихотворения, на поэтических чтениях вечно читал одни и те же, снова и снова. У Т. Дж. проблема… Но все равно дядька он огромный, нечто вроде мифа… бывало, околачивался в Винис-Западной, когда там было круто, знаете, голые девушки в ваннах, Святые Варвары, в каком-то смысле всей этой нездоровой сцене пришлось сойти на нет, потому что опиралась она скорее на игру в творчество, а не на подлинное творчество, но засчитывается тут все, типа автозаправок, сосисок и воскресных пикников, поэтому давайте не будем зуб точить; в общем, Т. Дж., бывало, заносило с тротуара в такой дом, и одним мановеньем руки он сметал с табуретов пятерых парней. Потом отыскивал стол, на который можно поставить шахматы, и этих ребят сметал на пол тоже. После чего спокойно усаживался, закуривал трубку и принимался играть со своим партнером.
Теперь Т. Дж. можно встретить в Эхо-Парке – он роется в урнах, ищет свой особый мусор. Т. великий собиратель мусора. Дома у него мусора полно, даже сесть некуда. Обычно пленочка играет. Среди мусора навалены тысячи книг, некоторые он читал. Он большой специалист по Адольфу Гитлеру. Все его стены покрыты фотографиями, вырезками, высказываниями, обнаженками и картинами маслом. Это оголтелая мешанина, и посреди нее сидит Т. Дж.
– Если я не счастлив, – говорит он, – то и жить не стоит. – Десять лет назад его работа была среди лучших нашего времени. Классическая, ученая, она легко читается, в ней есть знания и взрывы. Сейчас Т. Дж. не работает. Т. Дж. вообще ничего не делает. Как ему это удается? Спросите у нее. Спросите у Л.
Постоянно заходят какие-то странные. Всем хочется со мной выпить. Я не могу жить с ними всеми или быть с ними всеми приветливым, или даже считать их всех интересными. Но персонажи эти все похожи в одном – их тошнит от нашего нынешнего образа жизни и такого житья, и они об этом говорят, некоторые – чуть ли не свирепо, но очень освежает, что не вся Америка заглотила обычную наживку.
Не все приходящие – художники (слава багровой ливерной колбасе Христу), некоторые тут просто странные. Л. У. Он бомжевал пять или шесть лет, жил в ночлежках, миссиях, ездил на товарняках, и ему было что интересного рассказать о Дороге.
Зашел как-то. А был он хороший актер. Изображал свои былые похождения, играл роли разных персонажей. Он был сосредоточен и серьезен, но вполне с юмором, потому что сама правда чаще смешна, чем серьезна. Л. У. заходил, бывало, часов около четырех пополудни и засиживался до полуночи. Однажды мы проговорили 13 часов и позавтракали с ним у «Норма» в 5:00 утра.
Л. У. был художником без всякого выхода для своего искусства, кроме словесного извержения. Из Л. У. я выудил кое-каких историй, которые использовал к собственному благу. Не очень много. Одну-две. Но ему было свойственно повторяться, особенно если рядом оказывались другие. Мне приходилось слушать одни и те же истории дважды, трижды. Остальные хохотали, как в первый раз хохотал я. Они считали Л. У. великолепным.
Достало же меня то, что Л. У. рассказывал одно и то же дословно, никогда ничего не меняя. Ну, мы все так делаем, правда же? Я начал уставать от Л. У. и почувствовал это. Давненько уже его не видел. Сомневаюсь, что и увижу. Мы послужили друг другу….
Есть и другие. Приходят все время. Все со своими особыми марками разговоров или житья. Кое-кого хорошего я к себе притягивал, из этих лос-анджелесских типов, и, полагаю, приходить они не перестанут. Не знаю, зачем люди приносят мне себя. Сам я никуда не хожу. Те немногие, кто заявляется, скучны, я избавляюсь от них довольно быстро. Поступал бы иначе – был бы недобр к самому себе. У меня теория в том, что если добр к себе, будешь правдив и добр со всеми остальными, этим определенным образом.
В Лос-Анджелесе полно очень странных людей, поверьте мне. Там много таких, кто никогда не бывал на скоростной трассе в 7:30 утра или никогда не отмечался, приходя на работу, да и работы-то у них никогда не было и они не намерены ею обзаводиться, не могут, не желают, скорей умрут, чем станут жить обычно. В каком-то смысле каждый из них по-своему гений, эти он или она сражаются с очевидным, плывут против течения, сходят с ума, подсаживаются на дурь, вино, виски, искусство, самоубийство, что угодно, кроме обычного уравнения. Пройдет еще какое-то время, прежде чем они уравняются с нами и заставят нас выбросить белый флаг.
Когда увидите в центре городскую ратушу и всех этих приличненьких драгоценных людей, не грустите. Где-то есть целый шквал, целая раса безумцев, голодающих, пьяных, придурковатых и чудесных. Многих я видел. Я и сам такой. Будет еще больше. Этот город еще не взяли. От смерти до смерти тошнит.
Странные выстоят, война не окончится. Спасибо.
Заметки о жизни престарелого поэта[18]
После 100 работ и годов на биче я поднял голову и обнаружил, что сижу на одной работе уже одиннадцать лет. Я начал замечать, что больше не могу поднять руки выше пояса после целого дня на работе. Нервы ни к черту. Меня отымели. Я пробовал много способов лечения, многих врачей. Ничего не работало. Работал только я сам – 8 часов, 10 часов, 12 часов в день. На этой работе у меня не было выбора. Сверхурочные были обязательны, а часы отсчитывали один за другим. Никогда не знаешь, когда закончится твой рабочий день.
Труд меня убивал. Десять лет я терпел его, лишь духовно возмущался, что приходится выполнять эту механическую тупую работу. Затем на одиннадцатом году начало умирать тело. Я решил, что уж лучше встану босиком на сволочном ряду, чем сдохну в обеспеченности. Человека обеспечивают всем в тюрьме или дурдоме. В 50 лет, с проблемой алиментов на ребенка, я все бросил. Странное дело, но большинство моих коллег по работе это взбесило; они бы предпочли, чтоб я сдох вместе с ними, а не сам по себе.
Я с 35 лет сочинял стихи и рассказы. Я решил погибнуть на собственном поле боя. Сел за свою пишущую машинку и сказал: теперь я профессиональный писатель. Конечно, все было не просто так легко. Когда человек много лет занимается на работе одним и тем же, его время – это чужое время. В том смысле, что даже с 8-часовым рабочим днем весь этот день занят. Прибавьте время в пути на работу и с работы, плюс сама работа, плюс еда, сон, ванна, покупка одежды, автомобилей, шин, аккумуляторов, уплата налогов, совокупления, прием гостей, болезни, несчастные случаи, бессонницу, беспокойство из-за стирки и краж, а также погоды и прочего невыразимого – человеку просто не остается НИКАКОГО ВРЕМЕНИ на самого себя. А когда назначают сверхурочные, часто приходится жертвовать и чем-то необходимым, даже сном, а чаще – совокуплением. Какого хуя? А бывают даже 5-с-половиной-дневные рабочие недели, 6-дневки, а по воскресеньям полагается ходить в церковь или навещать родню, а то и то, и другое. Человек, сказавший: «Средний человек живет всю жизнь в тихом отчаянии», – изрек нечто отчасти верное. Но работа еще и успокаивает людей, дает им какое-то занятие. И большинству не позволяет думать. Мужчинам – и женщинам – думать не нравится. Для них работа – идеальное прибежище. Им говорят, что́ нужно делать, как и когда. 98 процентов американцев старше 21 года – рабочие ходячие мертвецы. Мое тело и мой ум сказали мне, что через 3 месяца я стану таким же. Я воспротивился.
У меня была пишущая машинка и никакой профессии. Я решил сочинить роман. Написал его за 20 ночей, выпивая по пинте виски за ночь. Издательство «Черный воробей» его приняло – «Почтамт». Кроме того, 2 или 3 главы я продал в журналы как рассказы. Начинала слепляться странная новая жизнь.
Первой моей ошибкой было воображать, будто каждый день я могу писать по многу часов. Так можно писать, но это будет жидкий и натужный материал.
Ко мне начали приходить другие писатели – стучались в дверь, приносили свои шестерики. Я к ним никогда не ходил, а они ко мне – да. Я с ними пил и разговаривал, но они мне мало чего приносили, да и заявлялись, как правило, не в то время. Дамы тоже приходили, но они с собой обычно приносили кое-что полезнее литературной болтовни. У плохих писателей есть наклонность разговаривать о писательстве; хорошие же будут говорить о чем угодно, кроме этого. Ко мне приходило очень мало хороших писателей.
Протянули щупальца поэтические чтения, и я согласился. Читать поэзию мне не нравилось, ужаснейший час, но речь шла о выживании, и это был быстрый способ платить за выживание – ну, примерно как винную лавку ограбить. Я чувствовал, что публику поэзия не интересует; их интересовала личность. Как выглядит поэт? Как он говорит? Что происходит после чтения? Он похож на свои стихи? Что вы о нем думаете? Каков, по-вашему, он в постели?
Однажды после чтения в честь Пэтчена в богатом доме в Голливуд-Хиллз меня в угол у бара загнала девушка, когда я наливал 2 стакана. Она была красива, сложена и молода – и уставилась на меня этими своими карими глазищами, не давая мне пройти, и сказала:
