Разговор о Нью-Йорке № 67.
— Можешь активно бороться против войны здесь — в Морристауне и в Олд-Римроке. Агитируй против войны в своей школе…
— Папа, я хочу д-д-делать это по-своему.
— Выслушай меня. Пожалуйста, выслушай. Здесь, в Римроке, нет никого, кто протестовал бы против войны. Скорее, напротив. Ты хочешь быть в оппозиции? Будь в оппозиции здесь.
— Как тут развернуться? Что делать — м-м-маршировать вокруг магазина?
— Можно создать здесь организацию.
— «Римрокцы против войны»? Это, конечно, сдвинет дело с м-м-мертвой точки. Особенно если будет еще «Средняя школа Морристауна против войны».
— Предположим. А «Война у нас дома»? Чем не лозунг? Вот и давай — приведи войну в дом, в свой маленький городок. Тебе нравится быть непопулярной? Непопулярность тебе обеспечена, уверяю.
— Я вовсе не м-м-мечтаю стать непопулярной.
— Ну, это неизбежно. Твоя позиция очень непопулярна в Римроке. Если заговорить тут в полный голос о войне, искры посыплются. Почему бы тебе не просветить здешнюю публику насчет войны? Это, знаешь ли, тоже часть Америки.
— Н-н-несущественная.
— Тут живут американцы, Мерри. Ты можешь быть антивоенной активисткой прямо здесь, на месте. И в Нью-Йорк ездить не надо.
— Ну да, быть активисткой в собственной г-г-гостиной.
— Почему, можно и в клубе.
— В зале, вмещающем двадцать человек.
— Морристаун — главный город округа. По субботам можешь ездить туда. Там есть люди, настроенные против войны. Судья Фонтейн против, ты это знаешь. Мистер Эвери против. Они вместе со мной подписывали обращение. Старик-судья ездил со мной в Вашингтон. Здешней публике не понравилось, что мое имя стояло под петицией. Но такова моя позиция. Ты можешь организовать марш в Морристауне. Поработай над этим.
— А тамошняя школьная газета меня поддержит. И в результате в-в-войска выведут из Вьетнама.
— Насколько мне известно, ты открыто говоришь о войне в Морристаунской школе. Если ты думаешь, что это бесполезно, то зачем? Но ты знаешь, что это не бесполезно. Когда речь идет о войне, важна точка зрения каждого американца. Начни в своем родном городе, Мерри. Все это необходимо, чтобы покончить с войной.
— Революции в де-деревне не н-начинаются.
— Мы говорим не о революции.
— Это ты г-говоришь не о революции.
Так кончился их последний разговор о Нью-Йорке. Подействовало. Казалось, что разговорам не будет конца, но он проявил терпение, разум и твердость — и вот подействовало. Насколько он знал, больше она в Нью-Йорк не ездила. Вняла его советам, оставалась дома. Но после сражений в гостиной и после сражений в Морристаунской школе в один прекрасный день пошла и взорвала почту, а заодно и доктора Фреда Конлона и местный магазин «Полный ассортимент» — маленький деревянный домишко с доской объявлений, единственным стареньким огнетушителем и с шестом, на котором Расс Хэмлин, владевший вместе с женой магазином и ведавший почтой, каждое утро вывешивал американский флаг еще с тех еще пор, когда президентом Соединенных Штатов был Уоррен Гамалиел Гардинг.
4
Через четыре месяца после исчезновения Мерри к Шведу явилась бледная миниатюрная девушка по имени Рита Коэн, на вид чуть не вдвое моложе Мерри, но если верить ее словам — на шесть лет старше. Одета была в костюм, введенный в моду последователем доктора Мартина Лютера Кинга — неутомимо разъезжающим по дорогам Америки борцом за свободу Ральфом Абернати, то есть в комбинезон и огромные безобразные ботинки. Шапка вьющихся, жестких, торчком стоящих волос контрастировала с детской нежностью личика. Ему следовало бы немедленно угадать, кто она, — ведь целых четыре месяца он ожидал кого-то в этом роде, — но она была такой маленькой, юной и беззащитной, что он даже не сразу поверил, что она студентка Уортонской школы бизнеса и финансов Пенсильванского университета (пишущая диплом о кожевенной промышленности в Ньюарке, штат Нью-Джерси), и уж никак не мог заподозрить в ней агитаторшу, заразившую Мерри идеями мировой революции.
Швед не знал, что в тот день Рита Коэн немало побегала, петляя, через дверь под погрузочной платформой и в результате сумела-таки сбить со следа команду ФБР, дежурившую на Централ-авеню для наблюдений за всеми посетителями его офиса.
Раза три-четыре в год кто-нибудь непременно звонил или писал, прося разрешения осмотреть производство. В прежние времена Лу Лейвоу, несмотря на изрядную занятость, всегда находил время принять и ньюаркских школьников, и отряд скаутов, и заезжих знаменитостей, появлявшихся в сопровождении чиновников городской управы или Торговой палаты. И хотя Шведу репутация авторитета в перчаточном деле не доставляла и половины удовольствия, которое она приносила его отцу, — и он, в отличие от отца, никогда не претендовал на авторитет специалиста в кожевенной индустрии, как, впрочем, и ни в какой другой области, — он все-таки иногда соглашался ответить по телефону на вопросы людей, изучающих эту специальность, и, если студент казался ему достаточно серьезным, проводил для него небольшую экскурсию.
Конечно, знай он, что эта студентка — совсем не студентка, а посланница от беглянки дочери, он ни за что не назначил бы встречу на фабрике. А Рита не объяснила до конца экскурсии, кто она и от кого пришла, скорее всего, потому что хотела его прощупать, а может, просто чтобы позабавиться. Возможно, ей было приятно чувствовать свою власть. Возможно, как и у многих других политиков, упоение властью лежало в основе большинства ее действий.
Стол Шведа размещался в стеклянной выгородке, так что он и сидящие за машинками работницы все время видели друг друга. Выгородка защищала от шума машин и в то же время позволяла непрерывно наблюдать за работой цеха. Его отец категорически не желал сидеть в офисе — ни в стеклянном, ни в каком ином; он просто-напросто поставил свой стол посреди двух сотен швейных машин — и царил наподобие пчеломатки в самом центре переполненного улья: рой вокруг него копошится, жужжит, верещит, а он знай себе разговаривает по телефону с клиентами и подрядчиками да еще и просматривает бумаги. Я должен быть в цехе, заявлял он, потому что здесь я сквозь весь этот грохот сразу расслышу стук забарахлившего «Зингера»; работница не успеет и рта раскрыть, чтобы доложить мастеру, — а я уже тут как тут, с отверткой. Так говорила (в свойственной ей манере — с восхищением, чуть оттененным насмешкой) Вики, пожилая чернокожая начальница цеха, во время банкета по случаю ухода Лу Лейвоу на заслуженный отдых. Если, говорила она, все шло как по маслу, боссу не сиделось на месте, он бегал, суетился — доставал всех, одним словом. Но когда к нему подходил закройщик и жаловался на бригадира, а бригадир приходил жаловаться на закройщика; когда доставка кож задерживалась на месяц или сырье было плохого качества или с изъянами; когда он обнаруживал, что поставщик подкладочной ткани берет с него лишнее, а экспедитор обманывает без зазрения совести; когда он узнавал, что оператор резальной машины, ходивший в темных очках владелец красного «шевроле», втихую букмекерствует среди рабочих, принимая ставки на разные публикуемые в газетных таблицах цифры, — ну, тут уж он попадал в свою стихию и принимался выправлять ситуацию своими неподражаемыми методами. «С тем, чтобы, когда она выправится, — подхватил предпоследний оратор, гордый своим отцом сын виновника торжества в самой длинной за вечер, самой наполненной хвалебными эпитетами шутливой речи, — он со спокойной совестью принялся суетиться снова, доводя беспокойной рачительностью и себя, и всех нас до форменного умопомешательства. Однако у него, постоянно готового к худшему, неприятности никогда не затягивались. И никогда они не заставали его врасплох. А это, как и сама „Ньюарк-Мэйд“, доказывает, что беспокойная рачительность приносит свои плоды. Леди и джентльмены, выпьем за человека, который всю мою жизнь был мне учителем — и не только в искусстве быть беспокойно-рачительным, — благодаря кому моя жизнь стала непрерывной учебой, иногда трудной, но всегда плодотворной, кто объяснил мне, когда мне было всего-то пять лет от роду, секрет доведения продукта до совершенства, сказав: „Старайся — вот и все“; леди и джентльмены, за человека, который старался и добивался успеха с того самого дня, когда в четырнадцать лет пошел дубить кожи, самого великого в мире перчаточных дел мастера — за мистера „Ньюарк-Мэйд“, моего отца, Лу Лейвоу!» — «Послушайте, — начал мистер „Ньюарк-Мэйд“, — пусть никто тут не пудрит вам мозги. Я люблю работать. Я люблю наш бизнес, я люблю решать сложные проблемы. Мне неприятно уходить на покой — мне кажется, это первый шаг к могиле. Но все это ерунда. Почему? Да потому, что я самый счастливый человек в мире. И счастливым делает меня одно слово. Самое замечательное словечко на свете — „семья“. Если бы меня вытеснял конкурент, я бы не стоял и не улыбался здесь перед вами: вы меня знаете — я бы вопил и орал. Но меня вытесняет не кто-нибудь — меня вытесняет мой собственный любимый сын. Бог дал мне самую замечательную семью, о какой только может мечтать человек: замечательную жену, двух замечательных сыновей, замечательных внуков…»
