И потом ему самому не раз доводилось куда-то продвигаться в степном просторе вместе с караваном: вереницей бронированных машин. И он видел степь заиндевелой, розовеющей от восходящего солнца, и видел дымы затерянных в мировом пространстве глиняных кишлаков.
Летом в степи поднимались пыльные бури. А ранней весной степь была сонной, мокрой, туманной, и в тумане вдруг вырисовывалась глиняная башня, дерево, мутная, квохчущая река. И в вышине кричали журавли или завораживающе гоготали гуси, зимовавшие на теплых болотах и озерах близкой Индии и теперь летевшие в далекие северные края. Степь высыхала, ярко зацветала, но быстро увядала, а сады еще цвели, и кишлаки стояли, как глиняные вазы, в которых на рассвете птицы и люди пели: дзэнь! чэнь! фью-фью! аль-мульк ли-л-ллах! И пули иногда пели: фью! — и: вжик! Щелкали по броне и отскакивали или впивались в резину колеса. В пространстве степи таилась смерть. Предугадать ее молниеносные броски было трудно, порой невозможно. Она была всюду. Но, странно, к этому все привыкали. По крайней мере ему она не мешала сознавать неповторимость, величественную простоту афганской степи.
Время там воспринималось совсем не так, как в любом другом месте. Оно представлялось тягучим. И не только в степи, в горах, но и городах и даже в шумном и суетливом Кабуле.
Может быть, все дело в том, что он, как и все солдаты Обреченного Контингента, торопил время, был нетерпелив? Конечно, торопил, конечно, был нетерпелив, особенно в первый год. А на второй год уже не так горячился, думая о времени, о возвращении. И порой вообще не помышлял о возвращении. Более того, иногда у него появлялось странное чувство... тоски по земле, на которой он жил.
О замедленном времени писали все паломники на Восток, так что солдатские чувства здесь ни при чем. Разумеется, это только кажущееся замедление... Кстати, то же самое происходит и просто с горожанином, выехавшим за город: он чувствует прежде всего, что время здесь другое. Но чувствует не в той мере, что на Востоке. Просто приметы русского пейзажа слишком молоды и еще не вписаны в пра-память человечества. Там, в прапамяти: степь, пустыня, гора, смолистый кедр, море, сад, камень. Допотопные жилища из глины, с плоской крышей. Верблюды, ослы. Кочующие племена... Официант: вам что-нибудь?.. Нет пока, спасибо. И когда путешественник видит все это и понимает, что видит прошлое, — он чувствует, что приблизился к источнику времен человеческих, к началу истории. Там, где источник времен, — источник и всех религий, толкующих тоже об источнике, но уже всего, что только есть под ногами и над головой, всего мироздания, космоса. И кажется, что на Востоке лежит печать начала. А в начале времени не было. И печать искажает время. Путешествие на Восток — путешествие в сторону вечности.
Мещерякову довелось однажды испытать странное, необъяснимое нечто, — может быть, это и было замедлением времени и приближением к чему-то, что можно назвать вневременным. Это произошло в Долине.
Скалы Долины Мещеряков увидел осенью, когда облетали тополя и сады и по ночам было холодно, а с полей уже все убрали.
Скалы тянулись на два-три километра, серо-лиловые, с сотнями пещер, галерей, каменных лестниц, — и в одной из пещер прятался дезертир.
Время от времени из полка кто-нибудь исчезал: попадал в плен или же сам уходил. Уходили всё молодые солдаты. Тот, кто не решился взорвать запал гранаты в руке и остаться без пальцев. Тот, кто не посмел разрядить весь магазин в боевых старших товарищей, своих мучителей. Когда тебя пинают, как собаку, принуждают отзываться на кличку и совершать дурацкие поступки, читают письма, отнимают деньги, давят тебя каждый день, каждый час, — трудно... Да, трудно вдруг оказаться посреди диких гор Азии в шкуре шудры. И полгода ждать посвящения в следующую касту, борясь с искушением мстить или бежать. Мстить или бежать, — кто из солдат Обреченного Контингента не думал об этом на первом году службы?
Но в этот раз бежал офицер.
Им предстояло прочесать все дыры и проходы в скалах, стеной протянувшихся с востока на запад на два или три километра: афганские крестьяне видели его здесь.
Танки и бронетранспортеры занимали более или менее удобные позиции и наставляли дула на рощи и скалы и глинобитные стены крепостей-хуторов. Здесь — опасный район, почти полностью контролируемый моджахедами. За две недели рейда колонну обстреляли дважды. Несколько раз срабатывали мины, правда, солдаты отделывались легкими ушибами и царапинами. Но все-таки последний подрыв оказался губительным, набитых осколками водителя и его напарника вышвырнуло на дорогу через лобовое стекло. Тут же был схвачен подозрительный тип. Он быстро уходил вдоль дувала и на окрики и выстрелы не реагировал. Его догнали уже в роще. Это был молодой мужчина в белых шароварах и белой длиннополой рубахе, в шерстяной безрукавке. Его обыскали и ничего, кроме четок, не нашли. Улыбаясь, он поправил каракулевую шапочку, на пальце сверкнул золотой перстень. Сержант Нуралиев спросил: почему он не остановился, зачем убегал? «И чему он радуется?» — спросил старший лейтенант Кожевников, корявый, здоровый, черный, опухший от горного солнца, ночных студеных ветров, копоти двигателей и костров. «А?!» — крикнул старший лейтенант. Тонкое смуглое лицо афганца продолжало светиться странной улыбкой, как будто все происходящее не имело к нему отношения, — и в тот же миг грузный кулак Кожевникова, описав дугу, нанес сокрушительный удар по этому лицу, Нуралиев ударил со своей стороны, каракулевая шапка полетела; подбегали остальные, заслоняя и афганца, и Кожевникова, и Нуралиева. Мещеряков больше не видел этого афганца. Но навсегда запомнил его лицо в бликах странной улыбки.
А вот лица бежавшего лейтенанта вспомнить не мог. Несколько дней спустя разнеслась весть о том, что лейтенант из третьей роты исчез, и Мещеряков, служивший в седьмой роте, попытался вспомнить его и не смог.
Что же произошло?
Никто не знал. Известно было только одно: лейтенант ушел поздно вечером, сказав своему часовому, что идет к артиллеристам на чай, его приглашали, хотя, как потом выяснилось, никто его никуда не приглашал.
Или напутал все часовой и те крестьяне?
Ну уж крестьянам веры нет, они сами могли забить его заступами и завалить камнями. И откуда они знают, что именно советский прячется в пещерах? А не какой-нибудь одинокий буддийский монах? Ведь есть же еще на свете буддийские монахи. Когда-то эта высокогорная Долина в центре Афганистана славилась во всем буддийском мире. Сюда приходили паломники из Китая и Индии, жили в пещерах, строили новые залы для молений, а позже приезжали хиппи Запада медитировать. Так вот, может быть, крестьяне и видели одинокого парижанина или чикагца? одичавшего хиппи?..
Как пигмеи, солдаты проходили, задирая головы, у стоп колосса, вырубленного в скале, пятидесятиметровой статуи Будды. Верхняя часть лица его была аккуратно срезана до губ, — говорили, это дело рук мусульманских иконоборцев или самих древних монахов, водружавших на лицо во время праздников золотую маску, — и маска спрятана в одной из пещер. У истукана была толстая шея, упитанная грудь, глубокий пуп. Ноги-колонны сильно повреждены до колен. Между стоп, вернее, культяпок — стопы как будто вырвало взрывом противопехотной мины — зиял вход в глубь скалы. Передернув затворы, солдаты полезли в темень.
Снаружи казалось, что в пещерах царит кромешная ночь, но на самом деле там было не так уж темно, а в некоторых галереях с несколькими отверстиями даже светло, — солнце, бушевавшее над горами, проникало и сюда. Своды пещер были черны от копоти. Кое-где выступал каменный орнамент. Пещеры соединялись каменными лестницами и переходами.
Солдаты бродили по пещерам, перекликались, и их голоса гулко отдавались в глубинах скал.
На одной из стен Мещеряков увидел остатки фресок, в полуистершихся линиях и пятнах угадывалась летящая полуобнаженная фигура. «Баба?» — спросил, приостанавливаясь, сержант Ходорцев. Подошли другие солдаты. Стали разбирать: изгиб бедра — как у женщины, но руки здоровые, как у мужчины. Ходорцев зажег спичку, и тут же у всех вырвался вздох: красноватый огонек высветил дивные круги и крупные сосцы. «А говорят, монахи жили, будуисты!» Ходорцев зажег вторую спичку. «А это что?» Внизу, под левой ступней божественной женщины, виднелись очертания головы. Но когда одновременно загорелись три спички, стало ясно, что это бутон какого-то большого цветка.
В полдень солнце остановилось напротив скал, и вскоре в пещерах ощутимо потеплело. Щурясь, солдаты вышли на небольшой карниз и поднялись еще выше, на верхний ярус скал. Отсюда хорошо была видна Долина, глинобитные стены и плоские крыши коробок-домов, блекнущие сады, облетающие тополя, коричневато-сизые заплаты убранных полей, и бурые кручи напротив, и вершины Гиндукуша.
