Еремей Айпин - Ханты, или Звезда Утренней Зари

Одна тайга.

Одна вода.

Одна дорога.

Одно небо.

Одно солнце.

Но придет время — и нарушится это изумительное единство мира и жизни. Повернут в разные стороны и, быть может, никогда больше не увидят друг друга. И уйдет в небытие один житель земли. И жизнь станет меньше, и мир снова сузится, а небо — снизится. И каждый что-то теряет. Что-то очень нужное. Что-то очень необходимое.

А время неумолимо…

Время неподвластно…

Одни потери…

Такие мысли бродили в голове Демьяна. Словно раз-бредшее стадо оленей, они, быть может, шли не в том направлении, в каком нужно было идти. Но он уже ничего не мог сделать.

Девушка долго молчала.

Было слышно, как звенела вода реки.

Шел дождь.

Наконец девушка подняла на него цвета весеннего болота глаза — в них была грусть. Она тихо сказала:

— Что-то ведь остается…

Он ответил не сразу, после небольшой паузы:

— Печаль потери остается…

— Значит, все бесследно не уходит. Значит, что-то все же остается.

Медленно, как бы взвешивая каждое слово, он сказал:

— Лучше бы ничего не оставалось…

— Нет-нет, — быстро и решительно перебила она. — Пусть хоть печаль остается! Разве это плохо?

— Пусть так, — согласился Демьян, чтобы не огорчать ее. — Пусть будет так.

Оба смолкли. Сгущались сумерки. Рвались искры огня в неведомую высь. Костер незаметно убаюкивал, но время сна еще не пришло. И девушка тихо заговорила. Демьян слушал ее мягкий певучий голос, похожий на мелодичный и чистый говор таежного родника. Такие родники встречались ему в урмане, на пологих склонах сопок, под сенью ельника и кедрача. Он останавливался и долго и ненасытно впитывал в себя говор родника, что завораживал его необыкновенной чистотой звуков и необъяснимыми переливами мелодии. После, спустя многие дни, он мог вспомнить весь напев и спеть его без слов: «Вов-во-во-во-во-вов…» В нескольких звуках будет столько нюансов, что невозможно их передать ни словами, ни нотами… Его заворожит мелодия, где нет ни одного лишнего и неверного звука. Что может быть искреннее и правдивее напева родника?! Что может быть искреннее и правдивее самой природы?! Но сейчас, позабыв обо всем, он смотрел на огонь и слушал мелодию, что, подобно родниковому ручью, струилась только для него. Будто наяву, он увидел город на берегу большой сибирской реки. Пристань, пароходы, вокзал, люди города. Большие и малые дома людей города. А вот и самый лучший дом города — это ее дом. Потому что родной дом всегда кажется лучше и краше, чем другие дома. Увидел ее деда — сидит за столом, обложился книгами со всех сторон, молча читает. Ученый, по счетной части, понял Демьян. Бабушка. Она что-то говорит на непонятном наречии. Ах да, она учит внучку польскому языку. Ей очень хочется, чтобы еще одно поколение в Сибири сохранило ее родной язык. Вот вторая бабушка. А дед, другой, уже ушел из жизни. И отец ушел… Мать одна. Она в деда, тоже по ученой части… А чем в городе плохо? Да просто хотелось начинать самостоятельно все, своими силами, без опеки бабушек и дедушек. В детстве вообще мечтала стать парикмахером и поехать куда-нибудь далеко-далеко. Разве плохо ездить по миру и делать людям прически, чтобы они красивее стали? Возможно, в этом проявился тот беспокойный дух, что был присущ многим ее предкам. В ее родословной удивительным образом переплелись судьбы разных людей — и польских политссыльных, и украинских переселенцев прошлого века, и венгерских интернационалистов, и сибирских чалдонов. «Полный интернационал», — заметила девушка.

— Ну а по паспорту кто? — спросил Демьян.

— Русская.

— Как так?

— В России — мы все русские, — улыбнулась девушка. — Вернее: интернационалисты.

— Ин-тер-на-ци-о-на-лис-ты… — повторил Демьян, как бы взвешивая каждый слог, словно пробовал на прочность. — Крепкое слово…

В ушах Демьяна все еще стояли удивительно завораживающие звуки ее голоса, что навевали родниковую чистоту и свежесть его земли.

Они снова замолчали. Они молча смотрели на огонь, и языки пламени рвались в мокрое небо, и отблески носились по их задумчивым лицам. Дождь все моросил. И под шум дождя они приняли ночь…

Демьян встряхнулся от дум, огляделся — подъезжал к реке Ягурьях.

Увидев впереди крутой подъем, вожак Вондыр заторопился, и упряжка пустилась галопом и легко вылетела на левый берег. Тут Демьян отвел влево хорей и натянул поводок — олени остановились под старым кедром. Пора остановку делать, решил он. Пусть дух переведут.

Жажда все мучила его, и он повернулся к реке, что дремала под покровом снега и льда. Но рубить прорубь не стал — кто из-за глотка воды станет тревожить спящую реку или озеро. Не принято такое у путников. Это одно. Но было и второе обстоятельство… Он взглянул на ствол кедра со следами старых зарубок и ран, со спекшейся смолой, с обломанными нижними ветками. Смеркалось. И под огромной кроной древнего кедра стало еще сумрачнее. Но в большой холод в сумраке всегда теплее, нежели на свету. Быть может, поэтому Демьян задержался у дерева, прикоснулся к замшелому стволу. Старый кедр на своем веку многое видел и многое помнит. Он видел, как у одноногого Курпелак Галактиона после войны, на этой переправе, на середине реки, замертво свалилась правая пристяжная важенка. По инерции вожак и средний протащили ее волоком десяток шагов. Курпелак Галактион остановил упряжку и, сунув под мышку самодельный деревянный костыль, проворно заковылял к важенке, приподнял ее голову и развязал недоуздок. Еще была надежда: она просто споткнулась, сейчас оклемается и встанет. Он стоял, низко нагнувшись над ней, и ждал. И, увидев мертвеющий глаз оленихи, понял: все кончено, никакой надежды. Он выпрямился и только теперь взглянул на Кровавоглазого. Тот, в тулупе, полуразвалившись, неподвижно сидел на нарте и, казалось, дремал. Сзади подъехал Коска Малый и, останавливая упряжку, крикнул Галактиону:

— Что с ней? — и устремил взор на олениху.

— Пала, — мрачно ответил Галактион.

— Выживет?

— Пала. Замертво пала, — глухо повторил каюр.

И тут Кровавый Глаз резко, взмахнув полами черного тулупа, словно поднимающийся на задние лапы медведь, вскочил, — видно, не дремал все же. Вскочил и бросился к одноногому каюру.

— Нароч-чна-а! — взвизгнул он. — Нароч-чна такого оленя запряг! Нароч-чна!..

Он подскочил к одноногому Галактиону и ударом ноги выбил костыль — каюр свалился в снег. И Кровавый Глаз принялся неистово молотить его ногами.

— Нароч-на!.. — рычал Кровавый Глаз. — Нароч-на — сын паскуды! Мало вас били на Казыме в тридцать четвертом?! Мало!

Каждый удар сопровождал криком.

— Выродок шаманов — нароч-на!

— Подонок кулацки — нароч-на!

— Вражина народна — нароч-на!

Рев, ударяясь о берега, покатился по унылой пустыне реки, покатился вверх и вниз.

Курпелак Галактион, извиваясь под ударами, подтягивая негнущуюся в коленном суставе, торчащую крючком ногу, полз к своему костылю. Пытался ползти. Но сыпавшиеся со всех сторон удары почти не давали ему возможности сдвинуться с места. А перекатываться с боку на бок не позволяла больная нога, которая при этом упиралась в снег. Приподымаясь между ударами, он падал в сторону костыля. Все ближе, ближе… Стиснув зубы, он молчал — не кричал, не извинялся за падшего оленя, не просил пощады. Он молчал. Молчал, инстинктивно прикрывая голову одной рукой, а второй подталкивал себя к костылю. Видно, его молчание еще больше разозлило Кровавоглазого: как он смеет молчать! Никто пред ним не молчит!.. И он еще ожесточеннее начал молотить одноногого каюра. Тот увидел краем глаза — костыль совсем рядом. Еще чуть-чуть — и можно дотянуться. Костыль самодельный, из крепкой смолистой сосны, с рукояткой на одном конце — ставится под мышку, для упора — и с круглым тяжелым набалдашником на другом конце, чтобы в снег меньше проваливался. И наконец схватил костыль. И замер на мгновение — примеривался. Обледеневшим набалдашником — в лоб Кровавого Глаза. Березовый кап набалдашника должен снести нависшее над Рекой чудовище. Снести, раздавить, изничтожить. И он выжидал удобный момент, ибо хорошо осознавал, что у калеки единственный удар. Всего один!

И удар должен быть сокрушающим. Иначе — конец.

И, вложив в набалдашник всю свою ярость и бессилие, размахнулся. Кровавый Глаз уклонился — костыль лег на его плечо и переломился пополам.

— Нарочч… — захлебнулся и остолбенел Кровавый Глаз.

Он застыл посреди реки с открытым ртом.

А одноногий Галактион сидел на снегу и тупо смотрел на обломок костыля, что двумя руками держал перед собой. Сначала в его взоре появилось недоумение, потом — удивление, а удивление сменилось безучастием. Понял: единственный шанс упущен, сражение проиграно, конец.

Он сидел с обломком костыля, и по лицу его катились то ли капли подтаявших снежинок, то ли капли пота.