Мы не видели государственных учреждений, которые расположены на другой стороне. Сюда никогда не водят туристов, мы не знаем, как все это выглядит, видели только крыши зданий за стеной. Но нам сказали, что там обитает целая община. Здесь находятся квартиры некоторых высших государственных чиновников и обслуживающего персонала, ремонтных бригад и охраны ― все расположено за стенами Кремля. Однако Сталин, как нам сказали, в Кремле не живет, но у него где-то здесь есть квартира, хотя никто не знает, где она, и никто не стремится узнать. Говорят, что теперь большую часть времени он проводит на Черном море, там, где всегда лето.
Один из американских корреспондентов рассказал, что однажды видел, как Сталина везли по улицам и что он сидел на боковом сиденье, довольно неловко откинувшись назад, и выглядел при этом очень неестественно.
― Я все время думал, ― сказал он, ― был ли это сам Сталин, или чучело. Он выглядел весьма ненатурально.
Каждое утро Капа перебирал свои пленки, и почти ежедневно мы звонили в ВОКС, чтобы спросить, как мы сможем вывезти пленки, но нам отвечали, что вопрос прорабатывается и чтобы мы не волновались. Но мы волновались, потому что наслушались всяких историй о том, как фотопленки конфискуют и что ни одну не разрешают вывезти. Мы слышали об этом, и, мне кажется, подсознательно этому верили. С другой стороны, г-н Караганов из ВОКСа еще ни разу нас не подводил и ни разу не сказал нам неправду. Поэтому мы полагались на него.
Теперь нас приглашал на ужин московский Союз писателей, и это беспокоило нас, поскольку там должна была быть вся интеллигенция, все писатели-те, кого Сталин называл «инженерами русской души». Перспектива ужасала нас.
Наше путешествие почти закончилось, и мы чувствовали некоторую напряженность. Мы не знали, есть ли у нас все то, за чем мы сюда приехали. С другой стороны ― всего не осмотреть. Языковые трудности доводили нас до безумия. Мы общались со многими русскими, но получили ли мы ответы на те вопросы, которые действительно нас интересовали? Мы были очень близки к этому. Я записывал все ― разговоры, детали, даже сообщения о погоде, чтобы выбрать потом необходимое. Пока мы еще сами не понимали, что у нас в руках. Мы не знали ничего такого, о чем вопили американские газеты, ― военные приготовления русских, атомные исследования, рабский труд, политическое надувательство, которым занимается Кремль, ― подобной информации у нас не было. Действительно, мы видели множество немецких пленных за работой по расчистке развалин, которые сотворила их же армия, но нам эти работы не показались несправедливыми. Да и сами пленные не выглядели недокормленными и очень измученными. Но фактов у нас, конечно, не было. Если и велись крупные военные приготовления, мы их не видели. Солдат действительно было много. С другой стороны, мы не шпионить приехали.
Напоследок мы старались увидеть в Москве все, что можно. Мы бегали по школам, разговаривали с деловыми женщинами, актрисами, студентами. Мы ходили в магазины с большими очередями. Вывешивался список грампластинок, тут же выстраивалась очередь, и пластинки распродавались за несколько часов. То же происходило, когда в продажу поступала новая книга. Нам показалось, что даже за те два месяца, что мы здесь были, люди стали лучше одеваться, а московские газеты объявили о снижении цен на хлеб, овощи, картофель и некоторые ткани. В магазинах все время было столпотворение, покупали буквально все, что предлагалось. Русская экономика, которая почти полностью производила военную продукцию, теперь постепенно переходила на мирную, и народ, который был лишен потребительских товаров ― как необходимых, так и предметов роскоши, ― теперь стоял за ними в магазинах. Когда завозили мороженое ― выстраивалась очередь на много кварталов. Продавца мороженого моментально окружали, и его товар распродавался так быстро, что он не успевал брать деньги. Русские любят мороженое, и его всегда недостает.
Ежедневно Капа наводил справки о фотоснимках. К этому времени у него уже было четыре тысячи негативов, и своим волнением он довел себя почти до истощения. Каждый день нам отвечали, что все будет хорошо, что решение этого вопроса уже близко.
Ужин, на который нас пригласили московские писатели, проходил в грузинском ресторане. Там было около тридцати писателей и официальных лиц Союза, и среди них ― Симонов и Илья Эренбург. К этому времени я уже совсем не мог пить водку. Мой организм взбунтовался против нее. Но сухие грузинские вина были прекрасны. У каждого сорта был свой номер. Мы узнали, что номер шестьдесят ― это крепленое красное, а номер тридцать ― легкое белое. Мы нашли, что нам подходит номер сорок пять ― сухое, легкое красное вино с замечательным букетом, и мы все время заказывали его. Еще было сравнительно неплохое сухое шампанское. В ресторане играл грузинский оркестр и выступали танцовщики, а еда ― такая же, как в Грузии, и, по нашему мнению, самая вкусная в России.
Мы были одеты в лучшие костюмы, которые выглядели довольно неряшливо и потрепанно. На самом деле, это был просто позор, и Суит-Лане не было за нас даже немного стыдно. У нас не было вечерних костюмов. Честно говоря, в тех кругах, где мы вращались, мы никогда не видели вечерних костюмов. Может, они есть у дипломатов, не знаем.
Речи за этим застольем были длинными и сложными. Большинство приглашенных знали, помимо русского, другие языки ― английский, французский или немецкий. Они выразили надежду, что нам понравилась поездка по их стране. Они надеялись также, что мы собрали необходимую информацию, за которой приехали. Они снова и снова пили за наше здоровье, Мы ответили, что приехали не инспектировать политическую систему, а посмотреть на простых русских людей, и что мы их видели и надеемся, что сможем объективно сказать правду обо всем. Эренбург встал и сказал, что если нам удастся это сделать, они будут просто в восторге. Человек, который сидел с краю стола, встал потом и заявил, что существует несколько видов правды, и что мы должны предложить такую правду, которая способствовала бы развитию добрых отношений между русским и американским народами.
Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, ― оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он погрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться. Г-н Хмарский попытался произнести речь, но спор продолжался, и Хмарского не слушали. Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. Г-н Караганов произнес примирительную речь, и все улеглось.
То, что я не пил водку, а заменил ее на вино, сильно успокоило мой желудок, хотя меня, может, и посчитали слабаком, зато я был слабаком на пути к выздоровлению. Просто вешка со мной не ужилась. Ужин завершился на хорошей ноте около одиннадцати вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать…
Мы должны были уезжать в воскресенье утром. Вечером в пятницу мы пошли в Большой театр на балет. Когда мы вернулись, раздался неожиданный телефонный звонок. Это был Караганов из ВОКСа. Наконец-то он получил указание из Министерства иностранных дел! Пленки необходимо было проявить и каждую внимательно просмотреть прежде, чем их можно будет вывезти из страны. Он мог бы выделить целую группу специалистов, чтобы их проявить, ― три тысячи снимков. Интересно, как это можно было бы сделать в такое короткое время? Никто же не знал, что пленки уже проявлены. Капа упаковал все свои негативы, и рано поутру за ними пришел человек. Капа промаялся целый день. Он шагал взад-вперед по комнате и кудахтал, как клуша, которая потеряла цыплят. Он строил планы ― из страны он не выедет, пока ему не вернут пленки. Он откажется от билета. Он не согласится, чтобы ему прислали пленки позже. Он ворчал и ходил по комнате. Он дважды или трижды вымыл голову, но совсем забыл принять ванну. Он мог бы родить ребенка при затрате даже половины сил и страданий. Мои записи никто не попросил. Да и попросили бы, никто бы их не прочитал. Я сам с трудом разбираю свой почерк.
Весь день мы ходили по гостям, щедро раздавая обещания прислать разным людям разные необходимые вещи. Мы думаем, что Суит-Джо было грустно расставаться с нами. Мы таскали у него сигареты и книги, носили его одежду, пользовались его мылом и туалетной бумагой, надругались над его скудным запасом виски, всячески злоупотребляли его гостеприимством, и все-таки, мы думаем, он сожалел, что мы уезжаем.
Половину времени Капа составлял планы контрреволюции на тот случай, если что-нибудь случится с его пленками, в оставшееся время обдумывал варианты самоубийства. Его интересовало, сможет ли он сам себе отрубить голову на предназначенном для этого месте на Красной площади. В тот вечер у нас был довольно грустный ужин в «Гранд-отеле». Музыка играла громче обычного, а барменша, которую мы прозвали мисс Сейчас, была неповоротливей обычного.
