Ознакомительная версия.
Арзо в отчаянии, родственники в панике и слезах, ничего поделать невозможно. Все замерли в ожидании расправы сильных. И тут случилось неожиданное. Правда, не совсем.
Председатель колхоза взял на работу новую секретаршу. Милую девушку – круглую сироту. После очередной его попойки последовало недостойное предложение, а может, и вовсе открытое домогательство. Словом, юная секретарша в слезах явилась к единственному защитнику, к дяде. Может быть девушку просто больше не пустили бы на работу, может быть, дядя на словах пригрозил бы директору, но был прецедент Самбиева, первый шаг «против» пройден… И на утро, до планерки, в кабинет председателя ворвался полутораметровый дядя с ножом длиннее себя. Вокруг стола они совершали многократную пробежку, с криками и возгласами, и на изумление ожидавших перед конторой планерки руководителей подразделений, довольно упитанный председатель с мастерской сноровкой вылетел в окно (благо здание одноэтажное) и бросился к спасительной машине. Еще пару раз, по пять минут, Дакалов появлялся в конторе колхоза, а потом окончательно исчез. Говорили, что назначили его директором крупного предприятия в Грозном. А очередным председателем колхоза общее собрание по указанию райкома КПСС «избрало» главного агронома, местного жителя Шахидова – человека неконфликтного, умеренного во всем.
Не получив дальнейшей подпитки, дело Самбиева угасло, наряды возвратили в бухгалтерию. Все утихомирилось, вошло в прежнюю колею. Вновь в ведомостях приписывались «леваки». Однако Самбиев принципиально соблюдал полную честность в документации. Жизнь семьи Самбиевых заметно улучшилась: по итогам года Арзо получил премию; лично проконтролировал расчеты за сахарную свеклу матери и сестер, отчего итоговые показатели возросли на треть. Скудный семейный рацион обогатился говядиной, так как еженедельно «выбраковывалась» по акту скотина, да плюс в достатке молочной продукции. В целом после семи месяцев работы Арзо много пережил и чуть-чуть нажил. Однако залатать надо было столько дыр, что бедность как была, так и осталась, только чуточку разбавилась.
Зимой жизнь Самбиева протекала монотонно. В четыре ночи подъем, в пять начало дойки, в девять сдача молока на молокозаводе, в десять-пол-одиннадцатого дома. До трех пополудни он спит или под усиленным нажимом матери возится по хозяйству. В шестнадцать часов снова на ферме, в семнадцать вечерняя дойка и в девятнадцать дома. Отбой в девять вечера. В конце каждого месяца суматоха с нарядами… Так и катилась молодая жизнь, пока как-то вечером, после дойки в его конуре не появилась улыбающаяся Ахметова, якобы для сверки надоя. Маленько поспорили, но так, без досады. Доярка напросилась на чай. Уже выпили по два стакана.
– Мне пора уходить, – сказал Арзо.
– Хм, куда ты торопишься? – ухмыльнулась Ахметова. – Давай пообщаемся.
Оба встали, в маленьком помещении было узковато. Арзо погасил свет и хотел приоткрыть дверь, но доярка с неожиданной решимостью мощной грудью прижала его к стене.
– Да что ты такой? Или совсем никудышный? – задыхаясь, шептала она ему в лицо.
Он хотел что-то ответить, но накрашенные вонючей помадой сочные губы умело зажали его рот, горячая, натренированная дойкой рука жадно шарила по телу.
– Вот это надо доить! – освободила она дыхание учетчика.
Арзо попытался высвободиться, но делал это с явно угасающей амплитудой, просто для приличия, может, для самоуспокоения и оправдания. Он еще соображал, хотел запереть дверь, но эти мысли, точнее мучения, вскоре померкли, и он погрузился в доселе невиданное блаженство общения с дояркой… Наутро вся ферма знала о случившемся. Никто не удивился, просто наконец-то Самбиев прошел некий ритуал фермерства и стал достойным, а вскоре и завидным членом бригады.
В те советские времена у чеченцев была в ходу огульно брошенная поговорка: «Если в роду есть хоть одна доярка, то брать в жены из этого рода никого нельзя». До того болтуны считали аморальной среду фермы. Сама атмосфера фермы с ее замкнутостью, отдаленностью от населенных пунктов, огромных производственных площадей, с неурочной ежедневной работой, с этими каждодневными актами осеменения здоровенными быками коров, намекала на разврат и извращение.
А вечная вонь, грязь, навоз, низкая зарплата и только ручной тяжелейший труд… Все это отторгало нормальных людей от работы на ферме. И здесь в конце концов находили обитель немолодые, не имеющие присмотра жеро*. В чеченских селах таких было мало, но одна-две на маленькое село находились. Так, на ферме Самбиева работали всего две доярки из Ники-Хита (остальные были из иных сел), и те были из двора, где проживали только четыре немолодые женщины с перекошенной, загнанной судьбой. Ходил даже слух, что они по ночам сливают молоко в специальную емкость и там купаются. Правда, Самбиев этого не застал, считал наговором.
О поведении доярок все все знали. Но негласное табу лежало на этой теме и в колхозе, и в селе. Тем более, что эти доярки в организованном виде имели силу стихии пролетариата. Однажды они с протестом выехали в район. Дойка сорвалась, план не выполнен, ущемлены в правах. Моментально сняли с работы бригадира, зоотехника, а после вторичного демарша оголтелых доярок – и председателя колхоза. Этот вопрос обсуждался на бюро обкома КПСС, анализировался в прессе.
Словом, Самбиев оказался высоконравственным в гуще безнравственности, а со временем стал, как все, и, может, даже хуже. Вкусил он запретный плод разврата, обольстился и не мог насытиться – возраст позволял. Только старший бригадир и пара скотников терзались нескрываемой ревностью и завистью к возрасту учетчика. Когда Самбиев вконец разошелся, бригадир пробурчал что-то невнятное, по-волчьи оскалил старые клыки, встал в угрожающую позу. Но молодой самец даже «хвостом не повел», он только-только вступил в мужскую зрелость, ему пора было стать вожаком, и никто не смеет поколебать эти устои пастбищной дремучести стаи (а может, стада?).
Так продолжалось более двух месяцев, слухи о «подвигах» строптивого учетчика облетели село, как обычно, в последнюю очередь доползли и до матери. Заволновалась Кемса, напрямую сказать, по чеченским канонам, не могла, стала она просить сына уйти с этого ужасного места работы.
– Куда я пойду, где я нужен? – нервно отвечал сын.
Тогда Кемса выбрала другую тактику.
– Какая красивая дочь выросла у Байтемировых! – говорила при сыне дочерям. – А какая она работящая, гордая!
– Да такая, как Полла, за Арзо и не пойдет, – подыгрывала ей дочь.
Задвигался недовольно тонкий подбородок учетчика.
– За меня любая пойдет, – отрезонил он, – вот куда ее привести – дело другое… Ведь не буду я с молодой женой в сарае жить или вас в сарай переселять.
Доводы были веские, обоснованные. Нищета, долги, живут в двух узеньких комнатенках, да и те казенные – затерзала вечная нужда. Казалось, что закончит Арзо университет – и жизнь перевернется, ан нет, все то же, только еще и сын попал в гадливую среду. К запаху силоса и навоза от его одежды только попривыкли, а он теперь стал, как казалось матери, еще и падшими женщинами вонять. Даже брезговать начала мать дорогим дитей, в глубине души за дочь стала побаиваться.
А Арзо и в ус не дул. Охамел в манерах и поведении, внешне весь иссох, глаза ввалились, окольцевались синюшней мрачностью, даже ссутулился он от алчного порока. Прямо на глазах разлагался Самбиев, и неизвестно до чего бы он докатился, но яркий пример из живой природы так его потряс, как на экране отобразил его скотское бытие, что он огляделся, просто одумался.
… Как нередко бывало в последнее время, Самбиев дома не ночевал. Вернувшись как-то после утренней дойки, он в очередной раз поворчал с матерью и завалился в постель. Когда он проснулся, в доме никого не было. Еще сонный, вялый Арзо вышел во двор. Полуденный апрель был в разгаре. На улице было свежо, тепло, солнечно. Небо голубое, безоблачное, застывшее. Воздух непрозрачный, густой, с легкой дымкой испаринки по горизонту; он так насыщен весной, что даже ближние горы еле проглядываются. Арзо блаженно зевнул, потянулся, шаркая чувяками, поплелся в сад, сел под молодой цветущей яблоней на кривой осиновый чурбан. С недельку, как яблоня озеленилась, а потом в одно прекрасное утро дружно вылупились красочные цветки. Еще утром Арзо заметил, как, спасаясь от ночной прохлады и утренней росы, розово-красные махровые цветочки сжались в шаровидные, нежные бутоны, а теперь к полудню под лучами щедрого солнца они раскрылись, не все сразу, а по очереди, придавая дереву вместе с розово-зеленым и ослепительно белый, совсем праздничный цвет. Потянулись к щедрому дереву за первыми взятками насекомые. От множества взмахов в воздухе умиротворяющее жужжание, спокойствие. И не только летают вокруг цветастой невесты насекомые, по слегка искривленному, изогнутому стволу, сквозь серо-коричневые трещины и чешуйки коры ползут в разные стороны многочисленные муравьи. С ними споря, лезет медленно, но упорно, вверх буроватый слизень.
Ознакомительная версия.
