– Вот потому-то я и ухожу, – сказал я слегка испуганно. – Именно поэтому, бедняжечка моя, – неожиданно вырвалось у меня, как видно, в последнем приступе жалости. В эту минуту речь уже шла не о Венсане и Лоранс и не об их застарелой истории, но о мужчине и женщине, раздираемых серьезной и старой как мир проблемой под названием любовь, страсть, в конце концов. Уловив эту разницу, я немного приободрился.
– Ты не любишь меня по-настоящему, – сказал я. – Кого любишь, тому желаешь добра, хочешь сделать его счастливым. А тебе только надо держать меня рядом, ты сама так сказала. Тебе совершенно наплевать, счастлив ли я здесь.
– Да, это так, это так! Ну и что с того? Ты страдаешь из-за пустяков, из-за всякой ерунды; тебе скучно, ты раздражен, потому что тебе не хватает развлечений или ты хотел бы провести время с другими людьми. Но я… когда ты от меня отворачиваешься, мне будто нож вонзают в сердце, пойми, вокруг меня такая пустота, это такая невыносимая мука, что хочется биться головой о стену, расцарапать себя в кровь, это так ужасно, Венсан, пойми… Весь этот ужас из-за тебя… Ты не можешь понять этого.
Ей удалось-таки заинтриговать меня. Все это вечная классика: «Венера к жертве воспылала страстью». К сожалению, в жизни все чувства гораздо мельче, во всяком случае, в нашей повседневной жизни.
– Подумай о своем здоровье, – сказал я, – найди кого-нибудь, чтобы тебя успокоили, вернули вкус к жизни.
Она горько усмехнулась:
– Ну а как ты думаешь, я сидела сложа руки все эти семь лет? Я ходила к врачам-психиатрам, пробовала акупунктуру, принимала успокоительные, занималась гимнастикой, делала все, все перепробовала, да, Венсан, все. Ты даже не подозреваешь, что это такое. – И в редчайшем для нее порыве альтруизма добавила: – Правда, ты тут ни при чем… действительно, ты был чаще всего очень мил и терпелив. Но ты и ужасен, страшен. Ведь ты меня никогда не любил, разве не так? Отвечай! Никогда. Ты даже никогда не чувствовал этого, этой щемящей тоски, когда не хватает воздуха, вот здесь… – Она положила свои руки на шею и сжала ее со странным выражением на лице, будто хотела раздавить что-то невидимое между ладонями и шеей. Я заколебался.
– Нет, нет, – сказал я, – все-таки я тебя любил. В этом ты ничего не понимаешь, но я тебя любил, Лоранс. Если бы не любил, не стал бы жить с тобой семь лет.
– Ты говоришь это из вежливости, – выкрикнула она. – Умоляю тебя, не будь вежлив. Все, что угодно, только не это. Твоя вежливость, твой любезный вид, веселость, смех, то, как ты дышишь по утрам, открыв окно, как ходишь по улицам, пьешь из стакана, смотришь на женщин, на меня, даже на меня, твой вкус к жизни – это ужасно! Это убивает меня! Ты никогда от этого не отделаешься, как и я от тебя. Это мерзко, мерзко!
– Да, – сказал я с ощущением счастья, – да, это мерзко.
Она протянула ко мне руку, осторожно прикоснулась к плечу.
– Ну а раз ты понимаешь, что это мерзко, – принялась она за свое, – ты ведь не будешь теперь говорить, что уйдешь? Это слишком. Это невыносимо. Ты не можешь уйти, Венсан!
Признаюсь, я притих. Постепенно вид ее несчастья, даже горя, огромного горя, размеры которого, приоткрывшись, немного испугали меня и вызвали во мне чувство какого-то грустного стыда и сильное желание попытаться сделать хоть что-нибудь для этого существа, корчившегося передо мной на кровати, о котором я знал так мало: ее кожу, дыхание, голос, как она занимается любовью, спит – и больше ничего. Я ничего не понимал в Лоранс, никогда. Я считал, что она уж как-то слишком любит меня, и не представлял, что в этом «слишком» может быть заключен целый ад. И хотя считал ее глупой, достойной презрения, злой, эгоистичной и слепой, все-таки в глубине души не мог не восхищаться Лоранс, поскольку ей было доступно то, чего я не знал, да и не узнаю, конечно же, никогда, впрочем, как ни жаль, я и не хотел этого знать. Так это и есть безумная любовь? Нет, скорее, несчастная страсть, у которой ничего общего нет с любовью. Когда любят – радуются, смеются, я это точно знал. Мы же с Лоранс никогда не смеялись вместе, и вправду – никогда.
– Послушай, – сказал я, – не стоит мне оставаться. Я попробовал ради тебя, ради себя, ради нас обоих, но больше так продолжаться не может. Мне уже давно невыносима эта зависимость от тебя, выворачивание нашей жизни наизнанку, эти статейки, грязь вокруг нас, поверь мне.
Она услышала только одно слово: зависимость – и, странно вскрикнув, метнулась к ночному столику, схватила сумочку, вытащила оттуда чековую книжку и, к моему великому недоумению, стала на ней что-то царапать.
– Все, что захочешь, – выкрикивала она, – все, что ты захочешь! Я отдаю тебе все, сразу же! Смотри, вот чек, два чека, три чека… это наша общая чековая книжка, я днем взяла ее в банке. Смотри, я подписываю все чеки, ты можешь забрать все свои деньги, завтра, послезавтра, и мои бери, если хочешь. Бери все, делай что хочешь, трать, бросай их на ветер, раздавай своим друзьям, все, что хочешь, только не уходи, умоляю тебя, Венсан, не уходи! Послушай, даже если я дам тебе один чек, один-единственный, то и тогда ты можешь все забрать, ведь ты это знаешь? Так остаешься?
Я встал и смотрел на нее с отвращением. Мне было стыдно за эту заплаканную женщину, которая пальцами, испачканными в чернилах, подписывает полуразодранную чековую книжку: она разрушила то, что с таким трудом ей удалось наладить. Да, не сумел мой несчастный тюремщик предупредить побег. И на себя злился за то, что не могу воспользоваться ее поражением, – не хватало хладнокровия. Это глупо, но не мог я взять ни одного из этих чеков, хотя и одного было бы достаточно.
– Возьми, умоляю тебя, – проговорила она тихо, глядя прямо мне в глаза; ее возбуждение понемногу проходило. – Ну, пожалуйста, возьми. Возьми и останься, не уходи. На три, на два дня, останься на три дня, хоть на два, только не уходи сегодня вечером, умоляю тебя, Венсан.
Она сунула мне прямо под нос один из этих проклятых чеков. Я заколебался. Если я его возьму, то должен буду остаться хотя бы на какое-то время; что ж, может быть, мой цинизм и пересилит и я действительно смоюсь отсюда не сегодня, но если я так уверен, что уйду, то ничего брать нельзя. Но в конце концов, ведь это мои деньги, почему бы и не взять их? Да, но она может расценить это как обещание, обманывать же ее теперь слишком чудовищно. С другой стороны, не возьму – тоже окажусь в ловушке. Тогда нас с Кориоланом ждет нищета, и никто не знает, чем это кончится. Конечно, это мои деньги, но поскольку я получу их от нее, то они мне как бы уже больше не принадлежат. Мысли у меня в голове сталкивались, путались. Остатки моей морали боролись не на жизнь, а на смерть с инстинктом. Смешанное чувство ужаса и жалости, которое вызывала у меня Лоранс, было плохим советчиком. Не привык я к таким баталиям с самим собой.
Потому-то мне вдруг показалось самым простым сделать так, как велят два наиболее громких и не слишком разноречивых голоса, звучавших во мне. Я взял чековую книжку и сунул ее в карман, чтобы не впасть в нищету, потом обнял Лоранс и прижал ее к себе, чтобы ее боль стихла. И что могло быть разумнее и естественнее, или, как говорится, более свойственно человеческой природе, этих двух поступков?
– О, Венсан, – пробормотала, прижавшись ко мне, Лоранс, – прости меня, никогда я так больше не буду делать; я вела себя как ужасная эгоистка, навредила тебе, унижала тебя, я все перепробовала, уж и не знала, как стереть эту твою милую, доверчивую улыбку, как прогнать этот отсутствующий вид. Больше никогда так не стану делать, обещаю тебе, больше никогда. Я попытаюсь сделать тебя счастливым.
– Я тебя не об этом прошу, – сказал я, поглаживая Лоранс по голове. – Не об этом. Просто попытайся сама стать немножечко счастливее, а меня не принимать за маленькую собачку. Снова стань милой и мягкой, стань нежной. Раньше ты была намного лучше, чем сейчас.
Но она почти задыхалась, какие-то хрипы вырывались у нее из груди, и трудно было понять, от облегчения ли это или от еще недавнего страха и тоски.
– Клянусь тебе, – говорила она, – клянусь. Я должна объяснить, почему я была такой. Видишь ли, я запаниковала…
Лоранс пустилась в долгий и жестокий рассказ, настоящий фильм ужасов, где она себя не щадила (впрочем, как и меня), из которого явствовало, что Расин вовсе не преувеличивал, как и ни один из тех классиков, чьи романы я читал с почтительным удивлением. Чувства Лоранс были такими же непереносимо утрированными. Я не понимал, откуда столько страсти, трудно было предположить в ней что-либо подобное. Все это выглядело так, будто на моего тестя снизошел вдруг поэтический гений.
Однако чем дольше она рассказывала, тем больше я понимал, что в течение семи лет был бессильным свидетелем ее чувств; я ничего не делал, чтобы их вызвать, только все время задевал их с непростительным легкомыслием. Да, я виноват в том, что ничего не замечал, хотя и не предпринимал ничего против нее. В приступе головокружительной нежности я уверял себя, что помогу ей, буду брать везде с собой, даже на бега, помирю с Кориоланом и потихоньку научу смеяться над своими собственными недостатками и пользоваться иронией как громоотводом, чтобы не дать страстям испепелить себя. «Бедная Лоранс, бедное дитя, бедная моя повзрослевшая девочка», – приговаривал я, укачивая ее.
