Что ж, следила за мной Лаевская во всей своей красе? Я б ее заметил. Ее не заметить никак нельзя. Или посылала кого-то, чтоб смотрели за мной.
Иначе — никак. Но зачем? Тратить свою немолодую жизнь на меня как такового? Доводить до белого каления, мучать, в том числе и жену, и детей?
Психическая атака. Все кругом — психическая атака. И записка на столе у меня в доме. И приезд в Остер буквально по моим пятам.
Мороженое я ел машинально. Шарик между двух вафелек крутился подшипником. И выскочил. Упал на сапог. Тут же налетели воробьи. Шуганул их ногой.
Да. Будем откровенны — Лилия Воробейчик. В ней все дело. В ней начало и в ней конец.
Поднялся. Беспощадно растер остатки мороженого.
Пучком травы вытер сапог. До блеска. Путь мой проходил точно. К Лаевской.
Калитка оказалась открытая. Дверь в дом тоже.
Полина Львовна лежала на топчане. Дремала. Но по рукам вдоль тела я определил, что дремота — притворство. Ладони напряженные. И расположенные неудобным углом. Наверно, увидела меня в окно издали или услышала калитку и заняла позицию для встречи.
В комнате пахло духами «Красная Москва».
Здороваться не стал.
— Ну что, Полина Львовна, дорогая моя, приятно вам было по чужим карманам шнырять? Привычно или, как все воры говорят, в первый раз, случайно?
Полина раскрыла глаза и, как артистка, приподнялась.
Оперла о подушку пухлый локоть и произнесла голосом с зевотой:
— А, Михаил Иванович! У вас там пуговка на соплях держится. Как раз снимите, я пришью. Любочка ж другим занятая. А вы без догляда. Снимайте, снимайте. И подкладочка у вас распоролась. Я все сделаю.
С топчана протянула ко мне руку, ладошкой-ковшиком.
Я сдержался. И не таких обламывал.
— Сейчас же вставайте, гражданка Лаевская! Хватит дурить мне голову. Тут будете отвечать на вопросы или проследуем в отделение? Вопросов много. Ответите на каждый.
Лаевская спустила ноги, сунула ступни в фильдикосовых чулках в шлепанцы, несколько раз шаркнула, удобно уселась, расправила халат с драконами.
— Хорошо. Именно что на каждый вопрос я отвечу. Именно что на каждый. Хотите вы или нет. Отвечу. Особенно на вопрос про Лилию Воробейчик. И про то, кто ее убил. С этого вопросика начнем? Или сами выберете, с какого? У вас же, наверно, списочек длинный?
— Нету у меня списка. В голове держу. — Я сохранял спокойствие, и чтоб показать, насколько спокойный, вышел на кухню, зажег керогаз, поставил чайник.
Из комнаты Лаевская тихо сказала:
— В буфете халу возьмите. Свежая. С маком. Давайте несите, сильно кушать хочется.
Через секунду Лаевская сама зашла на кухню, достала булку-плетенку, слизнула мак с корочки.
— Терпеть сил нету. Мак люблю. А ножик вы в столе возьмите. Не стесняйтесь. Мы как родные стали. Я так считаю.
Я не пошевелился.
Она сама открыла ящик стола. И перебрала один за другим три ножа. Ножи были из дома Лилии Воробейчик. Три. А значит, по счету, среди них и тот, которым убили потерпевшую.
Лаевская смотрела на меня приветливо:
— Выбирайте, какой больше нравится. Между прочим, они все одинаковые. Но один с приветом. Вы ж знаете, от кого привет.
Я промолчал из последних нервов.
Вытащил ножи, пошел с ними в комнату.
Разложил на столе. Когда последний пристраивал — острием зацепил за вышивку на скатерти. Дернул — чуть не порвал.
Лаевская подскочила, стала ладошкой заглаживать узор:
— Что это вы так неосторожно! Эта скатерть — моя свадебная. Сама вышивала. Полтавская гладь. А вы раз — и один пшик от красоты оставите.
Скорей всего этот Полинин «пшик» меня и доконал.
— Знаю я ваши пшики! Вы своими пшиками мою жену до смерти довести хотели. Хотели? Отвечайте!
Лаевская молча резала булку. Резала и резала. Резала и резала. Кусок одним ножом. Кусок вторым. Кусок третьим. Я вырвал нож, как раз последний. Особенно начищенный и блестящий.
— Вот вы человек или кто? Что вы мне психическую атаку устраиваете постоянно? Думаете, я не понял, что этим ножом Лильку убили? Вы его начистили и нарочно мне показываете со всех концов. Но только вы этот нож не нашли в реке. Он у вас находился. И как он у вас оказался — для меня не вопрос. Вы даже нарочно перчатку свою разрезали. Но пожидились по-настоящему распахать — как бы на самом деле ржавый, из воды, нож произвел действие. Вы так подпороли, чтоб потом зашить удобней и незаметней. А нож у вас, потому что вы сами, лично гражданку Лилию Воробейчик зарезали.
Лаевская всплеснула руками так, что кожа от браслетки часов до локтя мелко затряслась:
— Ой! Сама? Лично? И зачем же я тогда с этим ножичком ношусь? Что ж я его не забросила без вести пропавшим? Что ж я его вам показываю, показываю, а вы ноль внимания?
— Ваши цели мне пока неизвестные. Понимаю главное — вы женщина коварная и доверия не заслуживаете. Вы устраиваете цирк на пустом месте, чтоб свернуть с себя ответственность и переложить ее на другого.
— На вас, правильно?
— Это вы сами мне сейчас прямо и сказали. Спасибо.
Лаевская взяла кусок халы, протянула мне.
— Угощайтесь. Сейчас чай принесу. И масличко. С базара. Раненько утречком сбегала, купила. Вас дожидаючись. Вам Светлана про нас со Штадлером рассказала, вы сюда и прибежали. Молодец. У меня сегодня клиенток не будет. Хоть поговорим спокойно.
От булки я отстранился, но Полина Львовна на это наплевала. Принесла заварной чайник, две чашки на блюдцах, варенье в вазочке. Расставляла долго: то в одну сторону сдвинет, то в другую.
Два ножа забрала, отнесла на кухню.
И оттуда мне прокричала, вроде нечаянно:
— А вы ножик в руке не держите. У вас кулак затек. Аж побелел. Вы ножик на стол положите. Не порвите только ничего.
И правда. Нож оставался у меня в кулаке. И кулак мой был белый-белый.
Лаевская еще несколько раз ходила взад-вперед: то сахар принесет, то графинчик с наливкой. То рюмки.
— Ну, садитесь, Михаил Иванович. В ногах же правды нету. Так что вы говорите? Этим ножом и убили Лилию Воробейчик?
Я собрался отбрить ее и даже уйти. Но присел и придвинул стул близко к столу. Мои руки лежали на коленях.
Лаевская налила чаю, подложила себе на блюдце кусок булки с маком. Подобрала ложечкой мак, который осыпался, — горкой наверх, обратно на корочку. Потом сгребла в щепоть и кинула себе в рот.
— Я с вами по-домашнему. Можно сказать, без лишней культуры. Культура всегда мешает. Церемонии разные, фигли-мигли. Мне Лилечка рассказывала. Вы против церемоний. Вы с женщиной любите обращаться с силой. Если она не против, конечно. А Лилечка была не против. Сколько она про вас мне рассказывала! Невозможно представить, сколько я выслушала ее слов. Исключительно про тягу к вам. И про вашу любовь к ней. Неужели она все напридумала? А?
Я смотрел на Лаевскую глазами и понимал, что глаза у меня сейчас нехорошие. И лучше б взгляд мне опустить и дать себе передышку.
Лаевская жевала халу и запивала чаем. Она не смотрела на меня. Она смотрела куда-то в сторону. Я протянул взгляд туда же и увидел на стене большой гвоздь. А на гвозде висел картуз. Я узнал его сразу. То был картуз Зуселя. Я запомнил его, потому что закрывал им лицо Зуселя в могиле на Троицкой горе.
Лаевская встала и заслонила от обзора картуз.
— А со Светочкой у вас серьезно? Как с Лилечкой или еще серьезней? Светлана — девушка интересная. Но глупая. Все мозги себе на машинке отстучала. Бедная.
Я вспомнил про билет в кино. Деньги не отдал. Забыл. Светка не напомнила. Стыд уколол прямо в сердце. Внутренне пообещал себе отдать с прибавкой. С конфетами.
Лаевская тронула картуз, вроде вещь в музее:
— Крепко я переживаю за Зуселя без Малки. И за Довида. И за хлопчиков. Наметила поехать проведать. В воскресенье. Может, вместе? Хлопчики обрадуются. Вы для них большой человек. В форме. С пистолетом. Ёся у вас. Братик их родной. А Любочка когда возвращается? Я за ней соскучилась. И за Ганнусей. Зачем вы ее отправили от себя, не понимаю. Ей ваше внимание надо, а не воздух с питанием. Но вы про внимание не учитываете. Это и Лилечка отмечала.
Все это Лаевская говорила спиной ко мне. Как артистка на сцене. И сцена раполагалась в районе зуселевого картуза.
Я решительно сказал:
— Во-первых, повернитесь ко мне лицом, гражданка Лаевская.
Не повернулась. Дернула плечом.
— Во-вторых, я вам не баба-сплетница, которой вы нанялись подштанники кроить.
Лаевская засмеялась.
Так со смехом ко мне и повернулась:
— Да, права Лилечка, ляпнуть вы можете. Обсмеешься. — И тут же прошипела: — Досмеялась.
Я такого терпеть не мог. Не мог — и баста.
— Я вас сейчас пожалею. Вы не в себе. Вы много в жизни пережили. Даже больше, чем некоторые. Возможно, вы себе что-то придумали с неясными намерениями. Оставляю вас и вашу совесть в покое. Приходите в себя. Поправляйтесь. Я в отличие от вас — человек прежде всего. А потом сотрудник органов.
