Не вымолил. Анка умерла через несколько недель, не приходя в сознание.
Вечер на траве
Popołudnie na trawie
Пер. С. Арбузова
Мы сидели на траве: Наталья, Маша и я. Под черешней, усыпанной темными, сладкими ягодами, в тихом и уютном саду. В глубине сада стояла убогая лачужка. Одну из комнат вот уже два месяца снимали родители Натальи, к которой мы пришли в гости.
Отец Натальи был глухим, поэтому в их прежнем, заставленном темной тяжелой мебелью доме на главной улице городка всегда говорили очень громко. Но здесь, в этой комнате, выходившей в тихий сад, несмотря на то что отцовская глухота никуда не делась, и Наталья, и ее мать говорили шепотом. Я очень удивилась, когда вместо обычных громких голосов услышала невнятное бормотание и увидела улыбку глухого, смущенного тишиной, которая исходила от движущихся губ. Он играл брелком часов, перебирая его пальцами, словно четки, и легонько кивал головой. Лицо не утратило благодушия, было таким, каким я помню его со времен, когда близкие напрягали голосовые связки, чтобы приоткрыть глухому мир, отнятый недугом. Очень странным казался этот шепот вокруг человека, погруженного в тишину, игнорируемого — одаренного незнанием.
Мать Натальи спросила шепотом:
— В городе тихо, скажите, тихо?
А он указывал на сад и громко заявлял:
— А какой у нас здесь сад, как здесь зелено…
Мать Натальи, с потемневшим, озабоченным лицом, легким, но решительным движением подтолкнула глухого мужа за порог, в глубь лачуги, и закрыла за ним дверь. После этого снова спросила:
— Тихо? Правда тихо?..
Наталья сидела молча, склонив голову. На шее у нее выступили красные пятна, как на выпускном экзамене, после сочинения. Из-за ровно подстриженной челки и веснушек она все еще казалась маленькой и прилежной девчушкой. Наталья была самой тихой в классе и только на выпускном экзамене удивила всех своим сочинением на тему «Пейзаж в польской литературе». Удивленный директор-словесник назвал ее работу лучшей и, внимательно глядя на Наталью, будто видел девочку впервые, сказал:
— Тебе обязательно нужно идти на полонистику…
В ответ на похвалу директора по шее Натальи расползлись красные пятна, а стоявшая рядом лучшая подруга Маша прыснула со смеха:
— Вы, наверное, шутите, пан директор? На полонистику? Еврейке?
Маша была дерзкой и языкастой, полной противоположностью тихой Наталье, которая после этого мимолетного триумфа записалась в расположенном неподалеку университетском городе на курсы кройки и шитья. Она кроила ровно год, потом началась война. Я тоже уехала в город, а через год вернулась. Только бойкая, язвительная Маша никуда не уезжала, потому что у них не было денег. Она зарабатывала репетиторством.
Теперь мы сидели втроем в тесном саду возле убогой крестьянской хаты, куда перебрались родители Натальи в надежде, что переезд отведет от них несчастье, — и все экзамены, поездки, возвращения остались далеко позади, в мире, который перестал существовать. Может, именно поэтому ни я, ни Наталья сначала не могли понять, что Маша имеет в виду, говоря, что завидует нам.
— Я завидую, что у вас был этот год, — сказала она. — Никогда не завидовала, но теперь… Теперь завидую…
Мама Натальи показалась на пороге с тарелкой лепешек из темной муки.
— Это вам, ешьте, — сказала она и еще раз спросила: — Тихо в городе? Правда?
Наталья посмотрела на нее умоляюще.
— Мама, прошу тебя. — И, касаясь пальцами горящей шеи, объяснила шепотом: — Мама постоянно спрашивает, тихо ли в городе. Как будто это имеет какое-то значение… Она никогда такой не была…
— Все мы сейчас не такие, как раньше, — рассмеялась Маша коротко и громко.
Мы никогда не слышали, чтобы она так смеялась. Лепешки были твердые и безвкусные, мы с трудом их грызли.
— Что ты сейчас сказала? — вспомнила Наталья. — Чему ты завидуешь?
— Я сказала, что завидую из-за этого последнего года перед войной, когда вас здесь не было… Года, который вы провели отдельно. Новый город, новые люди…
— Я не знаю, что ты себе воображаешь, Маша… Разве я тебе не говорила, что не раз хотела все это бросить и вернуться… Курсы кройки… ах, как это было скучно… у тебя абсолютно превратное представление…
— Я прекрасно знаю, о чем говорю и что себе воображаю, — прервала Маша раздраженным голосом. — И она, — показала на меня, — думаю, тоже знает.
Я хотела сказать, что, пожалуй, знаю, но не сказала. Я смотрела не на Машу, а на плоскую равнину, за которой садилось солнце. Небо покраснело, стекла в окнах приобрели цвет сладкой спелой черешни. За окном виднелось добродушное лицо отца Натальи. Он подавал нам рукой какие-то знаки.
Дверь лачуги распахнулась. На этот раз мать Натальи ничего нам не сказала, ни о чем не спросила, а побежала к калитке и долго стояла, опершись локтями о деревянный забор и повернувшись лицом к городу.
— Мне показалось, что я слышу какие-то крики, — сказала она, возвращаясь. — Но нет, тихо.
Блеск масляной лампы озарил комнату. Отец Натальи открыл окно и громко крикнул:
— А комары вам не мешают, девочки?
— Комары, комары… — разозлилась жена. — Только комары у него на уме.
Маша наклонила ко мне плоское, круглое, будто тарелка, лицо. Постаралась поймать мой взгляд.
— Говорят, у тебя там был парень — это правда?
— Правда.
— Расскажи… это правда так… прекрасно?
— Маша! Как ты можешь… — воскликнула Наталья.
— Пора возвращаться, — сказала я, и Маша послушно встала.
Наталья проводила нас до шоссе. Вечер был холодный, на поля опустился туман. Мы возвращались быстрым шагом. Маленький мальчик пробежал мимо, крикнул по-украински: «Жидiв бьють!» — и рассмеялся, довольный своей шуткой.
Городок молчал. Сразу за мостом наши дороги расходились, и там Маша остановилась. Ее лицо белело в сумраке подобно маске.
— Не злись… — сказала она. — Пойми… просто мне очень жалко, что я… никогда… я уже никогда…
Я свернула на нашу улочку. Я бежала и уже издалека видела чернеющие во тьме сосны перед домом и думала на бегу — бедная, бедная Маша, — а когда влетела на веранду, нажала на звонок и звонила, будто била в набат, чтобы как можно скорее открыть ящик стола, вытащить из него письма, которые и без того знала наизусть, и читать их, читать, читать…
Ночные вариации на тему
Nocne wariacje nа темат
Пер. М. Алексеева
Он освободился из лагеря и вышел из ворот с надписью «Arbeit macht frei»[70]. Его накрыла волна счастья, какого он еще никогда в жизни не испытывал. За воротами до самого горизонта тянулось плоское и пустое асфальтированное шоссе. Он двинулся вперед по пустому асфальтированному шоссе легким, словно летящим, шагом. На бледном небе светило бледное солнце. Вдруг он заметил вдалеке бегущую в его сторону фигуру. Он не сразу догадался, кто это, и лишь когда расстояние между ними сократилось, узнал в бегущем девушку, которую любил. Она бежала ему навстречу, ее волосы развевал ветер. Еще мгновение, и она — радостная и смеющаяся — пала в его объятия. «Закурить есть?» — спросила она, задыхаясь от бега. Он оцепенел. Вспомнил, что оставил папиросы в лагере на нарах, и понял: чтобы исполнить желание любимой девушки, ему придется вернуться в лагерь. И вернулся.
* * *
Он освободился из лагеря и вышел из ворот с надписью «Arbeit macht frei». Его накрыла волна счастья, какого он еще никогда в жизни не испытывал. За воротами простирался молодой лес. Он двинулся вперед легким, словно летящим, шагом, петляя по лесной тропинке среди деревьев, кустов и зарослей папоротника, а луна освещала ему путь своим белым сиянием. Вдруг — взглянув вверх — он увидел, что небо над ним черное, безлунное, и понял, что свет, освещавший ему путь, — это свет прожектора на сторожевой вышке, который выследил его и заманил в ловушку. Он понял, что ему придется вернуться в лагерь. И вернулся.
