А если я и оставлю его, то отношения между ними будут достаточно осложнены, чтоб я один оказался связующим звеном между всеми. Я тогда и мирная сила единственная, и мера всему правильному. Вот тогда я смогу и мирить их, и направлять все силы и кафедры и больницы на одно наше общее дело — лечить!»
Пока обсуждаемому объясняли, почему его недочеты в работе не позволяют поддерживать его кандидатуру на конкурсных перевыборах, Сергей Мартынович молча подытоживал их доводы для заключительного слова.
Все шло, как задумано, — ничего не подозревавший именинник, для которого все было полной неожиданностью, выглядел совершенно ошалелым и обескураженным. Сергея Мартыновича радовала хорошая организация работы на кафедре и настоящая деловая спайка, где личные отношения не встают на пути общего дела. В такой организации он видел и немалую свою заслугу.
Конечно, точно так же могут вести себя и его коллеги-профессора на Ученом совете, когда будет срок и ему переизбираться, но сейчас он, пожалуй, настолько силен, что даже ректор со всеми своими проректорами над ним уже не властен. Его связи сильнее, прочнее, потому что основаны на здоровье его больных. Все зависит от того, кто его больные. Дай бог им здоровья после его лечения. Ведь лечение всегда опасно, поскольку человек смертен и все может быть. Сергей Мартынович поднялся с кресла для итогового выступления с радостным сознанием, что до сих пор бог его милует и результаты лечения высоких больных пока все без осечек.
В заключение Сергей Мартынович сказал, что ему было интересно выслушать мнение товарищей о работе их коллеги. Надо быть объективным и понимать, что отмеченные ошибки это в какой-то мере ошибки всей клиники, нельзя думать, что имеющиеся недоработки только у одного из большого коллектива сотрудников, а все остальные чисты. У всех, кто сейчас здесь собрался, он может отметить ряд трудовых зигзагов. Виноват весь коллектив, и всем коллективом во главе с ним самим надо сделать общий вывод и сообща, засучив рукава, взяться за исправление недостатков.
И весь коллектив с большим вниманием слушал своего шефа, напряженно ожидая, к какому решению он в конце концов придет. Поначалу казалось, что им уже все продумано до последних и окончательных деталей, но выступление еще раз доказало кафедре всю нестандартность и неожиданность их руководителя. Они понимали, что, возможно, их ждут еще какие-нибудь зигзаги его организаторской воли и надо быть настороже, иначе каждый может попасть меж жерновов его целесообразности — как он сам обосновывал резоны своих поступков.
Сергей Мартынович закончил свою речь уверениями коллективу, что администрация и общественные организации клиники, то есть он с парторгом, профоргом и заведующие отделениями, все сказанное рассмотрят на своем отдельном совещании, разберут все доводы товарищей и примут окончательное решение для исправления и успокоения создавшейся ситуации; но тем не менее он благодарит всех, указавших ему и на его личные ошибки, и на этом заседание кафедры предлагает закончить, чтоб не тратить много времени, а быстрее приняться за дела.
Никто не возразил, все согласились и разошлись.
Выйдя из конференц-зала, Сергей Мартынович встретил своего старого знакомого, с которым не раз вместе охотился. Петр Никитович постарел, вышел на пенсию, и охотничьи забавы теперь редко сводили их в знакомых егерских хозяйствах.
— Привет, Никитич! Рад тебя видеть. Какая нелегкая занесла? Случилось что? Лежит здесь кто?
— Нет, Сережа. Мне с тобой посоветоваться надо.
— Пошли в кабинет. У тебя совет конкретный или абстрактный?
— Общий, общий.
— Ну, рассказывай.
Они сели перед столом в креслах. Сергей Мартынович даже не пошел на свое тронное место. Закурили, и у обоих по лицам расплылась довольство.
— Ну? Так что?
— Тут у меня одна родственница померла после операции аппендицита.
— Но! Большая неприятность. Большое чепе для больницы.
— Я и подал заявление в прокуратуру.
— Что? Напортачили?
— Конечно. Но без сути. Следователь все время гнет на замазывание.
— То есть?
— Резину тянет.
— В смысле?
— Все время рассказывает мне объективные трудности врачей. Но мне-то какое дело? Моя племянница померла. Так вели следствие. Если они виноваты — значит, убийцы и нечего их выгораживать.
— Ну, Никитич, не всегда так просто решить.
— А я и не прошу простого решения. Пусть проведут следствие — только честно. А там уж что найдут. Я за справедливость. Племянница померла — стало быть, кто-то виноватый.
— Так что ты хочешь? Позвонить кому, узнать?
— Ты пока совет дай, как его заставить вести дело по чести, без поиска объективных причин. По закону чтоб. Совет дай. Только совет пока.
— Почем я знаю. Не доверяешь следователю — пойди к прокурору и дай отвод. Имеешь право.
— Во! Точно! И все. Будут знать, что мы бдим. Спасибо, Сергей. Это мне и надо было. Так и сделаю.
— А на что тебе это надо? Зачем через суд? Мне бы сказал, я бы им устроил! А теперь уже там…
— Если свои своих защищать не будут, то кто ж нас защитит? Свой за своего глотку должен вырвать.
— А как узнать, кто тут свой, а кто чужой? Когда он свой?
— Кровный всегда свой.
Дальше их беседа была неинтересной. Дальше все больше случаи на охоте.
* * *
— Что ж ты, Вадим, посуду сложил как попало.
— А что такое? В раковину все положил.
— В раковину-то в раковину, но стаканы с жирными тарелками вместе положил. Тут же и сковородка. Первый раз, что ли?
— Стаканы я случайно туда положил, Оленька, по забывчивости.
— Да я так все перебью.
— Давай я помою.
— Не в этом дело. Соображай. Вытирай лучше.
Оля встала у мойки, Вадим рядом, и начался семейный аттракцион — мытье посуды. Любовь.
Сначала было лишь молчанье, да плеск воды, да грохот посуды. Постепенно недовольство хозяйки таяло, лицо становилось спокойнее. Соответственно разглаживалось и лицо хозяина.
— Сегодня я с работы зашла в универмаг, который около нас, — финские сапоги продавались. Сто десять рублей. Такая редкость! И народу не очень много, но зима кончается. Надо на лето что-то искать. Правда?
— Если хорошие, и, купила бы. Ведь осенью не будет.
— Нет. Я туфли искала. А то и другое — денег у нас не хватит.
— А надо будет сапоги — не найдешь нигде.
— А вдруг мода переменится?
— Мода. Тепло должно быть.
— Вадик, пойдем в кино сегодня. У нас тут французский фильм какой-то. Известный артист… Как же его?.. Забыла. Очень известный.
— Видал.
— Что видал? Фильм?!
— Афишу. Жан Маре там.
— Точно! Смотри, ты у меня какой!.. Пойдем, да?
— Пойдем, если хочешь. Сегодня ЦСКА с рижским «Динамо» играют.
— Подумаешь, с рижским «Динамо». Пойдем в кино лучше, а?
— Ну, пойдем. А может, успеем и на то, и на другое?
— Нет. Не поручится. Пойдем в кино, Вадик. Ой, ты знаешь, у нас одна секретарша суда… рассказывала… в кино вчера была… итальянский…
Пересказ шел сумбурный, отдельными словами без пауз, без правильных словосочетаний, без соблюдения падежей. С чужих слов, наверное, трудно строить и соблюдать плавность и правильность ералаша и нагромождений событий, необходимых сложным детективным перипетиям. Во всяком случае, этим можно объяснить кувыркания в рассказе Оли о приключениях в не виденной ею кинокартине. А может, и результат восторженности первого рассказчика, помноженной на возбуждение следующего, так сказать, ретранслятора, и ажиотаж в ожидании грядущего фильма не давали Оле правильно построить рассказ. Так или иначе, Вадим не понял, что привело к бурному всплеску восторга в пересказе секретарши коллегам-собеседникам в кулуарах суда, где сейчас отправляла Оля должность народного заседателя.
Лишь понял Вадим ее рассказ о разводе, разбиравшемся сегодня. Все длилось две минуты. Судья со всем согласился, стороны не спорили и, на удивление Оли, даже жилплощадь не делили, а когда Оля решила спросить, как же им жить тогда, судья ее резко оборвал, сказав, что раз стороны сами ничего не говорят, то нечего и лезть — разберутся сами.
Вадим, в свою очередь, рассказал, как он сегодня разыграл кого-то, кто позвонил к ним в ординаторскую, думая, что попал в кинотеатр, и он сказал, какие фильмы и какие сеансы, и что билеты есть, — и долго смеялся над доверчивыми незадачливыми кинолюбителями, которые будут удивлены, когда придут, а все не так.
Потом они оба смеялись по любому поводу, дружно переодеваясь для похода в кино. Беззаботные, счастливые люди — все у них было в порядке.
Про дела его Оля ничего не спросила. Он ей как-то буркнул что-то о неприятностях на работе, но до прокуратуры разговор, видимо, не дошел, иначе Оля спрашивала бы его об этом каждый день.
