Я поник, задумавшись об этом — Я и понятия не имел, что мне следует делать —
— А? — Я вообразил, как моя мама говорит, что Мэгги «слишком нетерпелива», да и другие об этом говорят, все сладкое будущее наше, когда мы с Мэгги возвращаемся поздно вечером домой с вечеринки усталые и поднимаемся по темной лестнице вдоль обоев с розочками в смутную бархатную тьму комнаты наверху, где снимаем зимние пальто и надеваем пижамы и между, в середине обоих облачений — нагота пружинящей постели. Пружинисто подскакивающий малыш, у которого в глазах Рождество. В люльке, в розовой темноте, пузырик маленький, спит себе в своих крохотных мыслях. И не разбудить его погремушками разговоров, и ангелы с саблями барабанят по молью проеденному бурому виденью Занавеси, довольно скоро расступятся они, всплыв на Небеса пылая вселенскими частицами снега истины — Младенец Мэгги в реальности — мой, сынок мой, в снежном мире — мой бурый дом — река Мэгги исходит грязями, что весной еще ароматнее.
Она отправилась домой на такси, ее повез мой друг, чье лицо видел я в тысячах феллахских сумерек этой деревеньки в нашем грязноуличном мальчишестве, Нед, Фред, приятный парнишка, что-то пошутил насчет чего-то, когда они печально отчаливали, и большие красные задние огни парили выхлопом в суровых зимних условиях, и хлопали цепи, удаляясь вдаль, в Южный Лоуэлл, исток стрелы моей.
Вертоградики имеют свойство не спешить. Вечерушки имеют свойство заканчиваться.
Отец мой только начинал колобродить в столовке, и я тоже туда зашел — достойно день завершить, но лишь несколько раз зевнул в зеленоватом свете да заглотил три гамбургера с кетчупом и сырым луком, а все остальные тянули дальше свою музыку и рев старой доброй субботы или Буранной ночи в Новой Англии, на заре раскупорили бутылки, всё смешалось, на Гершом-авеню в серые шесть утра, когда бродят лишь старые призраки Потакетвилля, пробираясь своими белыми тропками под черными вуалями в церковь, вдруг из глубин жилых домов доносится визгливый хохот какой-нибудь девахи на кухне с круглым столом и черной железной печуркой, дребезжат стекла, и черный малыш не может больше уснуть в своей подушке, не выспится он перед утренней метелью
— Я тоже, сейчас лягу спать и открою настежь этого черного ангела в подушечной пустоте — а мир же пустоте не открыт —
— Давай Джеки мальчик мой, — даже сказал мой отец, скатившись с какого-то хохота, что устроили они с Недом Лейном, борцом а также наполовину хозяином буфета на колесах, — иди спать, если хочешь, а то ты уже весь иззевался, детишки сегодня перевозбудились, — а Нед Лейн на войне погибнет — никто тут на правильной арене больше не боролся — подруга моей сестры, маленькая дружбанка сестринского девичества, все хотела замуж за него выйти, да только не на то дерево лаяла в серьезной реальности открытого мира. Дерево это с корнями в тех реальностях уже сплело узловатые пальцы в промозглости.
— Ладно, Па, я пошел спать.
— Тебе день рождения понравился?
— Oui.
— Хорошо — Никому только не говори, если спросят, что я тут пару стакашек пропустил, я ж не дитя малое, чтоб взрослых слушаться. — Перед возвращением домой к ужину каждый вечер мой отец обычно выпивал свои две-три рюмашки виски в Клубе через дорогу, замечательное время было, когда я видел, как он оттуда направляется в парикмахерскую на другой стороне улицы, сцена эта выстраивалась долго и просторно, а он внутри, соломенная шляпа его летними вечерами сдвинута на затылок, я же тороплюсь следом в теннисных туфлях оттуда, где мы жили в двух кварталах от этой квартиры, сам на два года младше, вижу его — он невероятно богат в этой цирюльне, с журналом, под белым парикмахерским покровом, и человек склоняет колена пред своей работой, пока он бреется.
— Спокойной ночи, парнишка, а если хочешь на Мэгги жениться, то симпатичнее девчонки не найдешь, она ирландка до мозга костей, как день до мозга костей длинен, и чертовски отличный парень, насколько я вижу.
— У меня-то пальто теплое, — говорит Кровгорд, бредя сквозь холодные северные красноватые сумраки марта в Массачусетсе, возле Хэмпширской линии, — да только не сегодня, — кисло пошутив и хмуро, и я вдруг понимаю, что он — великий старый скептик, который размышлял о погоде вдумчиво и теперь вставил ее в свою речь, или, сделав такие жуткие открытия, теперь ею клянется. — Господи, скорей бы оттепель.
Настал апрель. Объединился с мартом, чтобы залить грязью рощи, а на цирковом шесте затрепетали длинные белые ленты флагов, точно реклама мая с надписью «Вывешивать Объявления Запрещается». Лето уже совало пальчики в уголки весны и промакивало их насухо — неотъемлемый сверчок вылезал из-под своего камешка. День рождения мой закончился, я теперь стал относиться к Мэгги еще нежнее, а она ко мне — менее или же увереннее. Время года раскачивалось на каких-то своих невидимых качелях.
Штука в том что — Мэгги хотелось, чтобы я был тверже и обязательнее в своих договорных женитьбах дружбы и сердца с нею — она хотела, чтобы я перестал изображать из себя школяра и приготовился заняться делом в мире, заложил основу для нее и наших отпрысков и стал плодиться. Сам чин весны предполагал это ветерками с чопорной речки, которыми я уже начал наслаждаться, поскольку заледенелые колдобины на Массачусетс-стрит Мэгги начали оттаивать, кристаллизоваться, трескаться и плыть — «Фрик-фрак», делал мне ручкой симпатичный босяк на углу Эйкена и Муди, но май-то все равно наступит. «Дурилка», выговаривал жаворонок на веточке, и я знаю: соки и сиропы промочат насквозь и запульсируют, как только забьется весенняя пора — «Правда же, никогда не знаешь, все леса чуть не затопило», так говорили старые бойцы, выйдя на хвойные поля. Я ходил по всему Лоуэллу, обалдев и поражаясь собственным меркам мозгов.
И голубки курлычут. Ветер трепливой арфой овевал весь Лоуэлл.
Сейчас-то я и выясню, как поживает моя любовь к Мэгги. Не очень хорошо поживает.
Мне незачем было спрашивать себя «Мэгги, что же мне делать?», и, как школяр, я наконец решил, что ну ее к черту, ведь исчезнут мои крекеры «Риц» с арахисовым маслом. Я куксился, словно здоровенный младенец, от одной мысли, что потеряю свой дом и уйду в неведомые самоубийства свадеб и медовых месяцев.
— Милый, — говорит Мэгги, — все в порядке, ходи в свою школу, я не хочу тебя останавливать или как-то мешать твоей карьере, ты же знаешь лучше меня, что для тебя лучше. Понимаешь, с тобой, наверно, жить будет не очень практично. — Стоит тепленький вечер в конце марта; я покончил с пылающей луной, мартовские ведьмы гоняются наперегонки со своими плащами и метлами, за ними гончие, тявкают через всю эту промозглость, а листва не летит, она втоптана в землю, бурный мокрый зверь встряхивается в земле, и ты уже почти понял, что Царя Барона милых гор не коронуют в сосновом подлеске этого Королевства — я видел, как синие птички дрожат на мокрых черных сучьях, «флейть!!»
Флейтовая весна скакала по коридорам и ритуальным переулкам моего священного мозга в святой жизни и будила меня, и понуждала к занятиям бытием, к тому, чтобы становиться мужчиной. Я делал глубокие вдохи, нарезал быстрые шажки по хрумким насыпям шлака на мусорном берегу за текстильной фабрикой по гравию дороги с видом на реку — невообразимые панорамы Лоуэлла открываются с этого бального насеста ночи, внизу неисчислимые печальные трагические воды, над силуэтами мертвых кустов и обломками Пыхтяпердящих машин давней Свечной Фабрики Реос, заполоненными крысами, мерзкий песочек, воняющий отходами — его чувствовал я весенними сегодняшними вечерами, возвращаясь от Мэгги, весна слала мне застоялый буфер своими разливами сладковатой гнили, засохшими под ногами, и я знал наверняка — запах смешается со сладко дышащим речным голоском что Затрепещет передо мной над заводью за поворотом — От самого Лейквью я буквально начисто ощущал по запаху, как сосновые шишки готовятся на земле к радостной суши лета, в садике у миссис Фатерти снова пузырятся азалии, а салун Раттигана по соседству в грядущие месяцы будет рассылать вокруг только обмылки и живые запашки пены — весну ни с чем не перепутаешь, ибо швабры стучат по дамским верандам —
— А вон мой Па, — скоро говорит Мэгги, возвращаясь с перекрестка, где стоят все магазины и бары Южного Лоуэлла, и проходя мимо забегаловки, в которой мистер Кэссиди заглатывает свои «ерши» перед тем, как вернуться домой и залечь дрыхнуть.
— А я грю: «Влезем, достанем шестерку, одного подпихнем, второго подпихнем, с первого же хода, посмотрим, как на горизонте, и засунем остальное!» — А он мне: «Чё? Я чё-то с первого захода не пойму —» «Да зарадибога, — отвечаю я, — тебе стока же платят, скока и мне, правда? А я тут по железной дороге уже семнадцать лет катаюсь, правда? И ты еще хочешь, чтобы я тут притормозил и тебе все заново объяснил? Рот закрой, а глаза растопырь — сам все поймешь —»
