Ты же был свидетелем, Белоснежка. И ты не помнишь моего отца, на которого я так похожа?
И Давида, моего... Давида в черной коже, которого я... ты же видел нас тогда, смотрел на нас. Наблюдал за нами.
Ты ведь не можешь, ты не можешь так просто забыть их!
Он лежит рядом и напевает. Мои мертвецы смотрят на меня как с почтовой открытки, передают привет из другого мира. Беспомощно и глуповато улыбаются мне и в объектив, красные от смущения, один в плаще, другой в черной коже. Белоснежка закрыл глаза и напевает.
Держась за руки, мы бежали из ванной к кровати, голые и мокрые. Я обернулась и посмотрела на наши следы на паркете. «Вперед!» — сказал он и налетел на дверной косяк. «Сюда, налево», — потянула я его в свою сторону, а потом в кровать.
«Я мерзну», — произносит он с закрытыми глазами. Я ложусь на него. Он продолжает напевать, но теперь на терцию ниже. Кожа у него гладкая и прохладная, как бумага. Я прижимаюсь щекой к его груди, слышу звук полнее и глубже, смотрю поверх его плеча на пустую белую стену. Наши очки остались в раковине. «Кто не видит, должен пробовать на запах и вкус», — говорит он. Я нюхаю его плечо. «Да, — говорит он, — дальше». Я не чувствую запаха. Только легкий аромат мыла, и больше ничего. Я обнюхиваю лоб, нос, уши, губы, шею и не чувствую никакого запаха. Мой нос странствует по черноволосой груди мимо пупка к члену, который, удобно устроившись, белеет в темном гнезде. Я не чувствую запаха. Он ничем не пахнет. Никакого намека на запах, кроме аромата мыла, который я вычитаю из общего обонятельного восприятия. «Дальше, давай дальше», — говорит он. Я нюхаю мошонку и бедра, белые колени, черные волосы на голени, лодыжки, ангельские ступни. Ничего. Я нюхаю того, кто не пахнет. Я провожу языком по его телу, снизу вверх, вдоль и поперек. Ничего, я не чувствую ничего. Это отсутствие запаха и вкуса вызывает у меня отвращение.
«Я мерзну». Одним движением я оказываюсь на нем и сажусь верхом на его член. Он открывает рот и стонет едва слышно: «О-ох». Он открыл глаза, черная радужка зловеще поблескивает. Одним рывком бедер он сбрасывает меня вниз и обрушивается сверху.
Я закрываю глаза и рот. Я вижу перед собой Давида, черную фигуру в коже и шлеме. Он снимает шлем и улыбается. «Привет, — говорит он, — поехали!» Белоснежка лежит на мне, я улыбаюсь Давиду. Мы движемся вверх и вниз. Моего носа достигает подобие запаха. Вместе с запахом приходят воспоминания. Мои любимые мертвецы, я, он. Картины, сменяя друг друга, наслаиваются. Я обнимаю отца, чувствую в себе член Давида и слышу голос: «Жаль, конечно, что, когда я это узнаю, будет уже слишком поздно». А открытки живут и движутся, снимают пальто, приближаются ко мне, целуют меня, смотрят на меня, краснеют, улыбаются, разговаривают. Мой отец говорит: «Пусть тебе повезет больше, девочка моя, пусть повезет». «Ну давай, поехали, — говорит Давид и садится на мотоцикл, — ну-у-у!»
Я открываю глаза. На меня смотрит Белоснежка. «Ты не помнишь?» — спрашиваю я. Он отворачивается. Я беру его за подбородок. Он сопротивляется. Я хватаю сильнее и поворачиваю его голову. «Нет», — говорит он. Моя рука соскальзывает вниз, к его горлу. Он произносит мое имя. Я нажимаю, и он не сопротивляется.
УЖИН С ДЮРРЕНМАТТОМ.
Вместо послесловия
(Перевод М. Завгородневой)
Моей мамы вообще-то не было с нами, когда мой крестный и его жена из кантона Аппенцель пригласили меня. Мамы не было тогда с нами, но она напоминает мне об этой встрече. Она пересказывает мне то, что после того ужина в «Кроненхалле» десять лет назад я рассказала ей и потом — я думаю, сразу же — забыла.
Почему мы заговорили об этом? О моем крестном, его аппенцельке и «Кроненхалле»? Конечно же случайно. Любая история появляется больше благодаря случаю, чем ее рассказчику.
Моя история практически была уже придумана, история о вожделенном месте под названием «Кроненхалле». О месте, в котором я никогда не бывала, но оно лежало в запасе в шкатулке или в кладовой моей фантазии, чтобы стать местом действия какого-нибудь торжества. Например, когда предстояла встреча с дорогими мне покойными. Например, изысканный ужин с Дюрренматтом. Которого я сделала бы моим крестным, не будь у меня своего. Дядя Фриц. Не спрашивая его, конечно. Это преимущество живых. Умерших присоединяют к живым, так оно всегда бывает, так полагается.
Моя история практически была уже придумана, но затем настала Пасха.
С утра я оставляю маме поздравления на автоответчик в Цюрихе. После обеда она перезванивает мне в Гамбург.
— Не знаешь, чего и ждать, — говорит она. — Небо то угрожающе темное, то по-домашнему голубое. А у вас?
— Холодно, конечно, ветрено и серо, — говорю я, — стабильно серо.
Она смеется:
— Беседа о погоде.
— У Дюрренматта погодные условия и устройство мира взаимосвязаны.
— Действительность сложнее, — отвечает она.
— Я вспомнила об этом, потому что сейчас работаю над одним текстом...
— О погоде?
— О «Кроненхалле».
Тишина.
— Ресторан, — добавляю я.
— Ага, — она тянет «а» в конце и поднимает интонацию вверх.
Через час мы прощаемся, и я кладу трубку.
В течение часа мама рассказывала мне о том, что я забыла: о совместном ужине в «Кроненхалле», ведь марку-то надо держать, с крестным и его женой — аппенцелькой, которая когда-то была его секретаршей. Повод не очень радостный — смерть моего отца, своего рода поминки, раз уж на похоронах пообщаться не удалось. Да, прискорбно, и его смерть — это большая потеря. В определенном смысле это связывает нас, крестного и крестницу, что он был, а теперь умер, ушел навсегда. Они были на могиле (подтверждающий кивок аппенцельки), чтобы поверить в то, что не укладывается в голове: он, связь, которой уже не существует (аппенцелька качает головой, будто не может поверить). И мы, он — дядя, и я — ребенок, как концы разорванной цепи, не так ли. Сожаление в голосе, изборожденное морщинами лицо, кивок и тяжелый вздох. Еще вина, да? Легкий жест руки, аппенцелька сразу же понимает и подзывает официанта.
Мама рассказывает все так быстро и легко, что у меня захватывает дух. Десять лет спустя, с ходу и по телефону, за восемьсот шестьдесят шесть километров, она пересказывает мне то, что когда-то ей рассказала я; она рисует перед моими глазами картины, воскрешает и оживляет то, что я забыла: мою собственную историю, историю о том, как крестный перестал быть моим крестным. Чем дольше она рассказывает, тем чаще я киваю, думаю, чувствую и говорю: «Да, да, так оно и было». Как будто эта история выдерживалась у мамы в подвале, а теперь ее достали в самый подходящий момент, откупорили и разлили по бокалам.
Вот вино я вспомнила сразу, во рту стоит его кислый вкус, перед глазами фиолетовые губы аппенцельки, невольно облизываю свои и слышу ее металлический голос: «Тогда нам не надо было идти в “Кроненхалле”, раз ты ничего не ешь». Вижу осуждающий взгляд крестного, который заставляет ее замолчать и отвечаю: «Просто я не ем мясо, уже давно». Вижу, как они оба кивают, хотя явно не знали этого или забыли и считают это большой ошибкой. «Тогда у тебя не так много радости в жизни», — говорит аппенцелька и вздрагивает, так как крестный слишком сильно наступает ей на ногу под столом. Я смотрю на нее и отвечаю: «Не много». Возникает неловкая пауза, так как всем троим неприятно, и появляется ощущение чего-то общего между нами.
Мама рассказывает эту забытую историю так, что я смеюсь. Она ждет, пока я успокоюсь и говорит: «Все закончилось внезапно. По его знаку, такому незаметному, что ты его почти не увидела, он послал аппенцельку расплачиваться, следил за ней глазами, наблюдая за ее действиями — к сожалению, она была у тебя за спиной, — а сам пытался отвлечь тебя вымученными вопросами о твоих планах на будущее. Когда аппенцелька вернулась к столу, крестный вскочил с места, она помогла ему надеть пальто, и крестный сказал: «Конечно, мы можем подвезти тебя до дома».
Да, все так и произошло, и я больше не слышала ничего о своем крестном и его аппенцельке. И о себе знать не давала.
Теперь у меня появилась другая проблема: до разговора с мамой я была уверена, что никогда не была в «Кроненхалле». А после ее звонка эта история застряла у меня костью в горле. История, которая пытается проникнуть в мою уже практически придуманную историю о вожделенном месте под названием «Кроненхалле». О месте, в котором я в действительности никогда не бывала, о месте, где я бы с удовольствием встречалась с умершими писателями. С Дюрренматтом, например.
Теперь в моей жизни есть два ресторана «Кроненхалле». Реальный и вымышленный. Как всегда, действительность проигрывает, а выдумка это мое средство выжить. В действительности я лишилась крестного, а в вымысле я почти перешла с Дюрренматтом на «ты» (откуда до обращения «дядя Фриц» было рукой подать).
