Другой. Но нельзя же человека избавить от его изъяна! Вспомни о целибате католической церкви! Кто готов принять обет безбрачия? Пожалуй, только гомосексуалисты! Если эти бедолаги, правда, стоящие во главе своих общин, чего-то не могут делать, они наделяют своей неспособностью и бога. Своего бога. Это вызывает в них восхищение, правда, не у их бога, личные достижения которого, если внимательнее присмотреться к его представителям в подержанных «Хондах» и «Мицубиси», сильно ужались. Много успехов, мало понта! Да и с чего бы это представителю чего-то требовать? Он не требовать должен, а давать! Как можно успешно представлять того, кто прибит гвоздями к своему собственному фитнес-снаряду? Нелегкое это дело. Вот мои аргументы: вопреки всему есть люди, у которых нет ничего, кроме их религии, но это «ничего» или «ничто» все же лучше, чем нечто, что существует, но ничего не значит. Видите ли, прямая противоположность этому — спорт, музыка и религия! Они нечто значат! Мы тоже что-то значим, но что? Да все равно что. Мы целиком встаем на одну точку зрения, а потом сворачиваем на другую. Мы смотрим футбольный матч, потом смотрим бег на сто метров у мужчин, потом бег на двести метров, тоже у мужчин, я полагаю, женщины эту дистанцию не бегают, или? Ах да, простите, спасибо за подсказку, ну, разумеется, что могут мужчины, то могут и женщины. Стоит только назвать Диверс, Отги, Торренс. Я думаю, они в состоянии прихватить и увлечь за собой даже самого Господа Бога, если он не очень прочно пришуруплен к своему снаряду.
Другой. К сожалению, сегодня мы должны бороться с секундами, а не со вкусом партнера, который нас не выбирал. Катаетесь ли вы верхом на бурях? Скорее нет? Но вы, госпожа авторша, давно уже на чем-то катаетесь. На чем? Бросьте это дело! Оставьте его мне! В спортивных состязаниях мы чаще всего участвуем не собственной персоной. Даже если выступаем мы сами, другие делают это лучше нас. Поэтому мы позволяем другим бороться вместо нас на экранах телевизоров. Спорт — ничто, это мое глубокое убеждение. Но он существует и делает людей злыми, потому что большинство из них обречено сидеть перед своими ящиками в бездействии, с которым они хотели бы так или иначе покончить, разумеется, силой. Иначе ничего не выйдет.
Мы входим в дома, выходим из них. Ничто появляется среди нас незаметнее, чем разум, разум все еще много болтает, как я, но ничего нам не сообщает, как и я вам. Его прикончат раньше, чем он успеет что-то высказать. Он кланяется и показывает, как бы все было, если бы ему позволили выступить на льду в одиночном катании. Он вышел на финишную прямую в группе других спортсменов, и только фотофиниш покажет, чья грудь коснулась ленточки первой.
Эльфи Электра (ненадолго высовывается снизу, ее пинают, и она опять исчезает). Но не моя, свою я куда-то засунула, не помню, куда. Я ее уже давно не видела. Никак не могу найти! Иной уже и не чувствует, что падает. Нам бы надо спокойнее на это реагировать. Или?
Первый (не обращая на нее внимания, говорит другому). Ты считаешь, они, эти ничтожества, преподносят в качестве жертв самих себя? И в этом их высшее достижение? Не знаю, не знаю… Мы можем предложить больше. Мы, во всяком случае, предлагаем в качестве жертвы настоящего человека. Это мы умеем делать. Когда тут и там слышны стоны, это наша работа. Ну и что? Надеюсь, когда-нибудь делать людей станет веселее, чем то, что мы делаем. Чем их уделывать! Всевышний судия все равно отнимает у нас каждого, кого бы мы ни произвели на свет. У него нет критериев отбора. Но мы-то все еще можем подать кассационную жалобу или произвести нового человека. Боюсь только, он тоже будет ужасно страдать от оскорбленного самолюбия. Что бы такое вживить в него против этой болезни?
Другой. Честолюбие — самый сильный инстинкт человека. Прежде чем сказать что-то, мы просто таем у себя на языке. Нас злит, если нас никто не слушает. Мы не избегаем друг друга, для этого мы должны бы быть очень разными, только разные по складу люди пытаются дать оценку другим. Выяснить, кто сильнее, кто быстрее. А мы все на одну колодку. Один за всех. Мы даже не привязаны к человеческим телам. Мы увлекаем их за собой, когда мчимся на своих скейтбордах или взбираемся наверх, а потом скатываемся вниз на своих горных велосипедах. Поэтому мы заранее отвязываемся от людей, а потом бросаемся в белую пропасть. В то время как автобусы, словно акулы, плывут по нашим улицам, выплевывая кровавые ошметки.
Первый. Если колеса наших опасных снарядов начинают вдруг крутиться с сумасшедшей скоростью, словно шаловливые собаки, и, скользя, подпрыгивая и вертясь в воздухе, создают новую ситуацию, когда нужно вызывать горных спасателей, чтобы из этой ситуации выйти, это еще абсолютно ничего не значит. В том, разумеется, случае, если выходить из нее нет желания! Иногда оно у нас пропадает. За Бога ведь тоже говорит его снаряд, без креста за спиной его, возможно, никто бы и не узнал. Это мог бы быть любой длинноволосый молодой человек, не успевший сделать из своей растительности на голове прическу «конский хвост».
Другой. Просто удивительно, как долго наша жертва сопротивлялась смерти, вы тоже обратили на это внимание? А мы, как черные вороны, нависли над ней, над тенью, умеющей так пронзительно кричать! И что это ей дало? Она не смогла взять нас с собой!
Другой (вонзает в сверток нож, сверток перестает шевелиться). Спокойно, это тебя не касается!
Первый. Ну, теперь-то его уже можно было и не колоть. Ему ведь, когда он нас увидел, было с самого начала ясно, что он не в кругу друзей.
Первый. Когда мне исполнилось тридцать три, как Иисусу, я перестал считать годы. В семьдесят пять я перестану быть молодым, перестану расти и мечтать, перестану бояться того, на что я способен. Я довольно высоко ценю свои угрозы, так как знаю: однажды любой может стать жертвой, а иной и не раз. Поэтому я сейчас затаился, чтобы меня не заметили. Сегодня я замечаю растение у дороги, животное в кустах, жужжащее насекомое на оконном стекле, но при этом надеюсь, что завтра сам останусь незамеченным! Сегодня я представляю собой нечто незначительное, но из незначительного может вырасти значительное, расхожий пример: гусеница и бабочка. Или большая партия, выросшая из маленькой свободы.
Авторша (хромая, с разочарованным видом снова появляется на сцене. Ее роль может взять на себя Эльфи Электра). Я тоже способствовала убийству своего отца. Об этом я хочу напомнить вам именно сейчас, когда мы уютно устроились наедине. Прошу вас, по крайней мере, дайте мне высказаться.
Смотрите, вот мой ботинок без ноги, вот его сумка, в которой нет бога, его вода, в которую никто не окунается. Куда запропастилась эта нога? Ах да, вот же она, получила задание вернуться ко мне и теперь топчет меня. Пинает. А иначе как ей пустить корни без старого тюфяка, которому она раньше принадлежала? Когда я пинаю, я имею в виду себя. Я все еще здесь. У меня уже язык не поворачивается, а я все говорю! Папа, где то слово, которое я только что нашла, а теперь снова потеряла? Временами ты говорил, как еврей. Тебя не боялись, я хочу сказать, я боялась не тебя, а того, что ты не, что ты ни, что ты ничего не говорил. Иногда целыми неделями. То есть я испытывала страх перед тем, что не, а не перед тем, что да. Затаиться и не говорить. Очень многим это удавалось, удастся и тебе! Да, случалось, что ты меня слегка отшлепывал, но и доныне, когда я возвращаюсь домой, тебя там нет. И дома тоже нет. За твоей спиной горят деревни. Папа, сейчас тебе надо бы появиться и упрекнуть меня. Но ты ведь на меня не в обиде? Ты был здесь, а я тебя не видела. Где теперь я, тебя там нет. Пожалуйста, вот твой последний комплект белья из сумасшедшего дома. Я позаботилась, чтобы его выстирали, значит, твое убийство теперь ничем не докажешь: смотри протокол обследования! От тебя как человека не осталось следов, но остались следы твоего убийства, вот, полюбуйся. Ты оставил след в виде слова, которое ничего не в состоянии сделать. Оно просто лежит на сгнившей коже. Откинуться назад ты не можешь, Земля, как почти все набивки, слишком плотно спрессована. Я тут ни при чем. Но зато эта простыня — самый чистый предмет во всем доме. Папа, тебя убили не в ссоре, почему же ты остановился как вкопанный? Почему не убежал? Бежать-то ты бежал, но не убегал. Бежал прямиком в мой город обманов, в котором я осталась. С тех пор мои слова бьют, как твои руки, когда ты задавал мне взбучку.
Я словно выливаю себя в стакан и предлагаю первому встречному, поэтому-то меня и сторонятся. Находиться вблизи меня небезопасно, потому что быть вблизи меня — значит быть вблизи тебя, папа. И не за что меня благодарить. Где я, там виноватые остаются жить, рядом со мной с ними ничего не случается. Я, правда, единственная, кто находится вблизи меня. Ты представить себе не можешь, до чего люди здесь меня стесняются! Они думают, что я воображаю себя Иисусом Христом, так как я не даю им покоя, хотя сама давно уже мертва. В том-то и фокус, что Христос умер, но когда его меньше всего ждешь, он появляется и засовывает людей, вроде тебя, в мешок. Он топит их, как котят. Они считают, что мне давно уже пора в тот самый дом, где был ты. Я такая смешная, смешная, смешная. Большинство отступается от меня, прежде чем обнаружит меня там, где лежит моя коротенькая ночная рубашка. Они давно наблюдают за тем, как я одной рукой отдаю себя, а другой забираю обратно. Им на это наплевать, но иногда они не прочь поглазеть. Они смеются! Они хохочут! Ты даже не представляешь! Конечно, мир из-за этого не рухнет. Папа, ты все жаловался и жаловался на свой костюм, собственно, костюмом там и не пахло, синяя куртка и серые брюки. Чтобы пить кровь, надо и одеться соответственно: сапоги, рейтузы и злобная немецкая овчарка в придачу.
