— Подожди, Мирсад, — захохотал водитель. — Через десять минут мы дома, пропесочим телку со всеми удобствами. Вблизи она еще лучше. Эх, славно!
Они отвезли ее в Крушице, в барак, отведенный для «жаворонков», где кроме них было еще четверо. Они насиловали ее вшестером две недели подряд, пока им не наскучил грязный кусок мяса, в который она превратилась. Тогда они вывезли ее на шоссе и выбросили из грузовика в кювет — как была, нагишом. Патруль миротворцев обнаружил ее прежде, чем она успела замерзнуть, в состоянии глубокого шока, со множественными переломами и обморожениями полурастерзанного тела. Девушка не могла вымолвить ни слова, не помнила, кто она и откуда. После оказания первой помощи в сараевском военном госпитале натовские миротворцы были вынуждены переправить ее в специализированную больницу в Англии. Там Энджи провела около года. Трудно было найти кого-то, кто более нее подходил бы под определение «беженец», так что проблем с английским гражданством не возникло.
* * *
Энджи с хрустом смяла в кулаке пустую сигаретную пачку.
— Вот и все, — сказала она, направляясь к буфету. — Теперь можешь смотреть. Подожди, я возьму сигареты.
Берл проводил ее взглядом. Тяжелая история, которую ему пришлось только что выслушать, была рассказана ровным, почти бесстрастным голосом, прерываемым лишь глубокими затяжками прикуриваемых одна от другой сигарет. И сейчас, когда женщина вернулась, на ходу распечатывая новую пачку, глаза ее оставались сухими. Разве что немного прибавилось тусклого болезненного огня в самой глубине зрачков.
«Она сумасшедшая, — вдруг понял Берл. — Вот и вся разгадка. Одержима идеей мести. И я ей нужен для этого, и оружие.»
— Надо же, — Энджи усмехнулась и, склонив голову набок, аккуратно стряхнула сигаретный пепел. — Я и не думала, что это окажется настолько просто. В смысле — рассказать. Ни разу, представляешь? Ни разу, ни слова, никому, за все эти без малого девять лет… Знаешь, почему я просила тебя не смотреть? Была уверена, что заплачу.
— Ну и что? — не понял Берл. — Что тут такого? Люди плачут.
— Люди — да, — снова усмехнулась она. — Энджи — нет. Последний раз я плакала там, в Крушице, девять лет назад. И с тех пор — ни разу. Совсем разучилась. Теперь уже, думаю, навсегда — если уж сейчас не заплакала… А представляешь, какое бы это было веселое зрелище — расплакаться после девяти лет засухи? Плачущая женщина, забывшая, как это делается. Не для слабонервных.
— У меня нервы в порядке, — угрюмо заметил Берл.
Он ждал. Наверняка сейчас она намеревалась выложить карты на стол. А иначе зачем было все это рассказывать? Намеревалась просить, требовать, во всеоружии своей нечеловеческой беды, своей боли, сухой и белой, как пустыня у Мертвого моря. А он? Что он мог ей ответить, чем помочь? Объяснить, что месть — как соленая вода из того же моря, не утоляет жажды? Рассказать, как приходят по ночам убитые твоими руками люди и спрашивают «зачем?»
Нет, все зря — одержимость слышит только свои собственные аргументы.
Энджи молча курила, сидя напротив и щурясь от сигаретного дыма. В сгустившейся темноте, дыме и молчании Берл не видел ее лица, только отдельные черты, выхватываемые из мрака огоньком во время затяжки. За окном уже вовсю шевелилась ночь, удобная безлунная ночь, прорезаемая лишь несколькими прожекторами с минаретов да желтыми мигалками патрулей.
«Пора… — подумал Берл. — Сейчас скажу ей „нет“ и уйду.»
Все так же молча, он встал и распахнул окно. Начинался дождик, мелкий и, видимо, долгий; деловитый осенний ветер носился в холодном воздухе. Берл вдохнул полной грудью, наслаждаясь этим чистым и влажным глотком после удушливой сухости беды и сигаретного дыма, клубящихся в горнице у него за спиной. Он был жив, вот ведь как. Жив, несмотря ни на что. Это главное. Город обложен со всех сторон, повсюду засады и охотники — так что ж? Подумаешь… Он пройдет сквозь них, быстро и бесшумно, как умеет. И дождливая ночь поможет ему. А если напорется на засаду — тем хуже для засады…
Энджи обняла его сзади, прижавшись к спине. Он чувствовал ее щеку и подбородок на своей лопатке. Ну вот, начинается…
— Ты ведь не скажешь мне «нет», правда? — прошептала она. — Тебе трудно понять, я знаю. Ты считаешь меня сумасшедшей.
Не глядя, Берл представлял себе ее лицо, ее сухие глаза, незряче уставленные в никуда, тусклый огонь одержимости в глубине огромных зрачков.
— Энджи, милая, — сказал он мягко. — Мы все равно не сможем убить их всех. Даже вдвоем.
— Вчетвером. Нас будет четверо.
— Да хоть целый полк… И почему ты думаешь, что они еще живы, твои снайперы? Прошло девять лет. Киллеры долго не живут, даже такие элитные. Кстати, трупы троих «жаворонков» я видел собственными глазами относительно недавно. Мирсад, Весим и Фуад… эти имена тебе знакомы?
Она вздрогнула всем телом, отстранилась и развернула Берла к себе. Блуждающий луч прожектора с дальнего минарета мазнул ее по лицу, высветив гримасу боли.
— У Мирсада на лице шрам… — начал Берл, но она закрыла ему рот ладонью и продолжила, странно постукивая зубами:
— …над левым глазом? Да? Да?..
Берл кивнул. Он почувствовал, как дернулось ее тело, будто раздираемое огромной, раскручивающейся изнутри пружиной; как судорожно, по-кошачьи, вцепились в него скрюченные пальцы. Она подняла к нему лицо с немо разинутым ртом, и тут только Берл скорее угадал, чем увидел, слезы, безудержными волнами текущие по щекам, и поскорее прижал ее голову к груди, чтобы не смотреть. Энджи оказалась права — зрелище действительно не для слабонервных.
Он стоял у раскрытого в сад окна, прижимая к себе ее сотрясаемое рыданиями тело, прижимая сильно, чтобы передать ей ощущение опоры, надежной и крепкой скалы в бушующем море истерики, по волнам которой беспомощной щепкой носилось сейчас ее переполненное болью сознание. Дождь за окном усилился, сопровождаемый дальним ворчанием приближающейся грозы, как будто ночь тоже копила рыдания, собираясь выплакать в темноте все свои неведомые горести. Наконец Энджи взяла себя в руки или почти взяла — во всяком случае достаточно для того, чтобы оторваться от Берла, и, спотыкаясь, закрыв ладонями лицо, преодолеть расстояние, отделяющее ее от входной двери, и, вырвавшись под дождь, встать там, держась за угол дома, запрокинув лицо к невидимому холодному небу, торопливо смешивающему ее слезы со своими, ее горе со своим, облегчая, врачуя и сглаживая.
Когда она вернулась в горницу, все еще дыша длинными прерывистыми вздохами и смущенно трогая распухшее лицо подушечками пальцев, Берл стоял там же у окна и уныло думал о том, что ночь, того и гляди, пойдет на убыль. Оставаться здесь еще на одни сутки ему решительно не хотелось.
— Вот видишь, — сказала Энджи, вздыхая. — Я тебя предупреждала… Давай закроем ставни и зажжем свет. Надо уже закончить этот разговор.
Зажегся свет, и Берл в который раз поразился удивительной способности этой женщины меняться, причем не только внешне, но и внутренне. Возможно, в этом был виноват именно свет, сузивший огромные горячечные зрачки, отчего на свободу вырвалась блестящая, влажная зелень глаз, похожих сейчас на умытый дождем луг под неожиданно проглянувшим солнцем. Резкие черты лица как-то сгладились, смягченные слезами и смущенной улыбкой, которая совершенно не походила на прежние циничные и саркастические усмешки. Забыв о своем беспокойстве, Берл с интересом разглядывал эту новую, незнакомую Энджи. Грубая старуха и голливудская женщина-вамп, фурия, сжигаемая сухим огнем одержимости, и нынешняя невинная пастушка — сколько еще обличий ему предстоит увидеть?
— Что ты на меня так смотришь? Не нравлюсь? — спросила Энджи, закуривая. Рука ее слегка подрагивала. Даже сигарету она теперь держала иначе… вот так штука!
Берл пожал плечами:
— Не знаю даже, что тебе ответить. Уж больно быстро ты меняешься. Мне, тугодуму, никак не успеть составить твердое мнение.
— Нам так нужна твоя помощь, Берл, — пробормотала она тихо. — Ты ведь не бросишь нас, правда?
— Ну вот, опять, — Берл сердито всплеснул руками. — Я уже было решил, что ты оставила в покое свою сумасшедшую идею. Сядь-ка! Слышишь, сядь и слушай.
Они снова сидели за столом друг напротив друга, но теперь говорил Берл, а она слушала, кивая и беспомощно улыбаясь.
— Ты хочешь мстить, я понимаю. И кто бы не хотел после всего… — Он пристукнул ребром ладони по столу, как бы отрубая то, что было. — Но пойми же, месть тебе не поможет, станет только хуже. Во-первых, ты и понятия не имеешь, что значит убить человека, даже такую гадину, как Мирсад. Убить такого — это будто топнуть в грязной луже — как ни остерегайся, а заляпаешься так или иначе. Часть этой пакости прилипает к тебе, и потом долго приходится ходить с ощущением грязного пятна на лице и думать, что все вокруг его замечают, это пятно, и оттого смотрят на тебя так странно, и тереть по утрам до красноты ни в чем не повинную щеку, и видеть, что гадское пятно и не думает сходить. К этому нельзя привыкнуть, Энджи! Поверь, я знаю, о чем говорю.
