— Дурной сон видел… — начал он и осекся.
Берхи показал на незнакомца. При свете стало видно — пришлец одет в дорогую и тонкую синюю шерсть, сапоги на нем сношены, пятки стерты до мяса. На макушке между черными, длинными, как у девушки, косами, темнеет рана.
— Гость. Собаки боятся, — Берхи поднял за ремень пустую флягу, — Воду выпил.
Ахта дернул щекой:
— Воду выпил. Гость. Все.
…На верхних пастбищах отара бродила еще неделю. Гость следовал за пастухами, словно привязанный. Он пил много воды, не умел ездить верхом и стеречь овец — впрочем, вся живность старалась держаться подальше от пришлеца. У костра он будто отогревался, ловчей двигался, смотрел на пастухов тяжелым взглядом, иногда бросал пару слов — скупых и верных. Однажды увидал, что источник отравлен, запретил пить, а сам хлебал из лужи, как зверь. Все время, когда не надо было идти, спал или лежал, глядя в небо. И не назвал себя.
Берхи долго гадал, что скажет старший Отец Куреши, что увидит шаман и перепадет ли ему самому хоть толика славы. Ахта послал сапсана в становище, предупредить детей племени. Род подготовил встречу. Но вышло дурно — шаман, едва углядев пришлеца, забился в судорогах — трое младших с трудом удерживали его на земле. Отец ждал — пока духи молчат, говорить запретно. Женщины унимали детей. Сердито, как на охоте, кричали птицы. А пришлец вдруг прошел на кошму и взялся руками за сияющую медью чашу с молоком белой овцы. Опрокинул, как обычную воду, в свой ненасытный рот. Утерся рукавом и рассмеялся:
— Гость.
Так никогда не случалось раньше. Раскоряченный в припадке шаман обмяк и осел в пыль, словно рваный бурдюк. У старшего отца от гнева затряслась борода. А вдовая Ма рассмеялась — ей было всего семнадцать и мужчины еще тянули руки к ее звенящим от монет косам. Она вышла вперед, качая бедрами, распахнула рубаху и протянула пришлецу полные груди. Тот встал на колени, припадая губами к соску, принял дар. Мужчины закричали — кто от ярости, кто от восторга. Молоко капало из груди вдовы и текло по волосам гостя.
Наутро на порог юрты Ма положили нож в плетеных ножнах и рядом на выбор — ошейник и соколиные путы. Нелюбопытный Берхи не стал спорить — что выберет пришлец. Он знал — и оказался прав.
— Не мужчина, — хохотали и корчили рожи мальчишки. Отцы и братья раздавали насмешникам подзатыльники. Гостей присылает небо. Пусть его.
Женщины подкарауливали Ма возле водопоя, но гордячка только мотала головой на расспросы, уворачиваясь от щипков и колотушек старших сестер. Стал ли пришлец мужем вдовы, оказался бессилен или пренебрег ей — так и не дознались. Луна полнела и таяла своим чередом, а живот Ма оставался плоским. Матери шептались, качали седыми головами, обрезали пряди волос и жгли на ночных кострах — от порчи и сглаза.
Гостю было все равно. Когда мужчины брали птиц и уходили с рассветом — кто к пастбищу, кто на промысел, он оставался с детьми и старухами. Сидел возле огня, лежал и смотрел на солнце или прятался от него в ветхой юрте. Ни разу не принес воды овцам, ни разу не добыл мяса своей женщине и ее сыновьям, ни разу не ударил ее, как подобает мужчинам, и ни разу не пронес на руках через пламя.
Пришлец много ел, много пил, часто смеялся и почти что не разговаривал. Псы и сапсаны привыкли к нему, хотя и не приближались по доброй воле. Отцы и братья прятали за невозмутимыми лицами презрение — нож мужчине дороже детородного уда. Мстить придется, зверь хищный придет с холмов или обидит кто — чем драться? Женщины стали коситься недобро — обуза, лишний прожорливый рот.
Зима выдалась сухой и теплой, весной не пришли дожди, зато налетели мухи — желто-зеленые, ядовитые мухи. Сколько шаман ни бил в бубен, сколько косиц ни сожгли матери на кострах, сколько ни выпустили крови жеребятам и белым овцам — беда случилась. От дурной, затхлой воды начался падеж в отаре. Гибли ягнята и суягные ярки, гибли каждый день, тяжко мучаясь перед смертью. Лето удалось перебиться на корнях, травах и степном мясе, к осени род начал голодать и страдать от жажды.
Женщины плакали. Мужчины от бессилия и тоски травили себя дымом сухих грибов и ползали по стойбищу на четвереньках, как псы. Половина собак разбежалась искать себе пищи самостоятельно. На оставшихся начали смотреть с жадностью — съесть четвероногого брата дурно, но лучше, чем отправить в котел младенца. Худые, взъерошенные сапсаны из последних сил пытались помочь родне и тоже гибли — от напряжения сил или в неравных схватках. Пришлец же по-прежнему ел и спал и просил воды.
Гордячка Ма потеряла младшего сына — он умер. Как и другие матери в стойбище, она каталась в пыли и выла, царапая пустую грудь. Черноволосый пришлец за косы поднял ее с земли.
— Гость, — будто даже с улыбкой промолвил он.
Пастух Берхи — к тому времени он лишился пяти из двенадцати ярок — видел, как встала женщина. Стоило ей отказать пришлецу в еде — до заката чужака бы прогнали в степь или прирезали вместо овцы. Никакие законы не закрыли б его ни рукавом ни подолом. Но Ма только сплюнула в пыль, протянула флягу — гость впился в нее, словно пчела — и, шатаясь, убрела в степь — вдруг удастся найти хоть какую еду. Ей повезло.
Казалось, зима никогда не кончится. Но все проходит — завершились дни стылого ветра и страшного голода. Новая весна накрыла степь ковром из тюльпанов, острый запах цветов дурманил головы. Уцелевшие овцы плодились, рожали здоровых и крепких ягнят. Берхи тоже женился весной, взял хорошую девушку, крепконогую и работящую. Жена осталась с ним на пастбище, бегала, собирая овец, смешно встряхивала остриженной головой. Радость жизни переполняла братьев — те, кто приходит ночью, в этот раз обошли стойбище стороной.
Зато явились те, кто приходит днем. Медноголовые, с султанами из хвостов краденых коней на шлемах, жадные и свирепые. «Мяса» — потребовали они. «Женщин и мальчиков», — захотели. «Обученных соколов на потеху Шахинхану Степей» — и убили сероспинного вожака за то, что встретил их лаем, как встречал до того волков.
Старший Отец Куреши был готов решить дело миром. Год за годом дети племени платили овцами и конями за покой невозбранно бродить по своим холмам. Случалось, что по своей воле девушки шли на ложе ненасытных владык, а из мальчиков растили охрану для государей. Но ни разу доселе не приходилось платить свободой и кровью братьев.
Гонцов было трое. Пока отцы в синей юрте решали, как поступить, убийц спешили, натолкали собачьего мяса в рваные рты и выгнали в степь камнями. Старый шаман прибежал на шум, но опоздал и на месте обезъязычел от того, что сумел увидеть. Никто из младших не смог поднять шапку, да и не до того стало.
Племя снималось в спешке. Резали слабых жеребят и ягнят, бросали громоздкий скарб. Старший отец говорил, что спасение ждет в горах — и вправду, по пещерам и склонам верховые отряды особо не навоюют. Провести же овец по горной тропе — плевое дело для хорошего пастуха. Братья поддакивали, пряча от жен глаза. И торопили, сколь было сил — даже юрты сворачивали вместе. Старики вязали тюки, дети таскали вещи и нагружали собак. Единственным, кто ничего не делал, оставался проклятый пришлец. Уже начинали шептаться — он принес несчастье роду. Может и так, но причинить вред гостю не достойней, чем откупиться братом.
…Они почти успели. Отряд конников показался на горизонте, когда до подножия перевала остался один переход. Женщин, детей, лошадей и овец повели к горам старики. Мужчины, псы и сапсаны остались — прикрыть отход, задержать врага. Дети племени знали силу ножей и луков, собаки были отважны, соколы — быстры и сильны. Братья прожили славную жизнь и готовились умереть, как до́лжно. Только б погоня не пошел в обход, за отарой — пеший конному не противник.
Берхи плохо владел луком, но верный нож еще ни разу не подводил его. Медноголовые убили вожака, они не должны жить на свете. Притаившись за отсыревшей от росы спиной холма, Берхи ждал. Вот ветер донес обрывки команды на чужом языке. Вот зарычали и начали рваться вперед собаки, шаманята едва успокоили их. Вот выстрелил Ахта, чей-то конь упал и покатился, визжа, вторая стрела навсегда успокоила лошадь. Вот предводитель медноголовых, крепкоплечий и страшный в своем красном плаще, натянул тетиву. Стальной наконечник вырос из спины родича — до встречи на верхних пастбищах, Ахта. Тело дергалось долго, кровь брызгала во все стороны, пятная траву…
Странный звук раздался за спинами братьев — словно собрался перелетать на новое место огромный осиный рой. Жуткое жужжание, утробный гул, тяжкий дых жарких легких. Тень упала на поле боя, Берхи обернулся — ящер высотой с холм, неторопливо расправлял крылья цвета моченой кожи. У него были злые глаза с золотым ободком, пасть оскалилась хищной, знакомой улыбкой. Перепуганные собаки подняли визг и вой, братья едва молчали. Тварь поползла вперед — медленно, но упорно. Стрелы, звеня, отскакивали от бурой, исцарапанной чешуи. Ящер вздохнул — и перед плоской зубастой мордой задымилась трава.
