Аганя, чтоб не выказывать страха, вновь подналегла на валун. Будто имела дело с человеком, которого можно обхитрить. Зверя так не обманешь, ему и безразлично, наверное, боится она его или нет. Говорят, закричать надо. Страшно, во весь голос закричать! А вдруг это и не зверь вовсе? А кто-то из своих, подшучивает над ней. Кто-то взялся подсматривать за ней? А потом поднимет на смех. И ведь всё равно поднимут на смех. Скажут, Аганя-то наша, совсем того, камни по лесу ворочает!..
И сумерки уже подкрадывались, и ноги надо было уносить. Аганя пошла, торопливо, но не бегом: человек там или зверь, а виду показывать не хотелось. Решила спрямить. Не ручьём, к реке, а наискосок пошла. Да и здесь, в пойме, кругом она на виду, а там, в лесу, где этот прячется, и она укрыться сможет. А вот так, не совсем, а почти на этого, изъевшего страшными глазами, и пошла. Ножичек-то, «складишок» свой неразлучный, расправила в кармане, и как ни в чём ни бывало.
Так прошла она привольно, только что не напевая, просквозила мимо укрывшихся в зарослях глаз — мимо вдруг сделавшимися глазастыми деревьев. Набирала, ускоряла шаг — ноги сами собой перебирали всё быстрее. Ноги несли вперед, а уши будто развернулись обратно — стали затылком, спиной, поджилками колен.
Звук шагов, казалось, прилипал к следу, а собственное дыхание застилало слух прерывистым гудением мокрого ветра.
Она юркнула за кряжистый крючковатый ствол. Замерла, перестала дышать. Сердце замолотилось, ясно обнаруживая себя в этой заговорщической лесной тиши. Аганя даже подосадовала на него и слёзно помолила биться не так громко, притаённее. И оно послушалось, затикало, как дамские часики. Не было слышно позади шагов, и сухие ветки или шишки не трещали под ногами. Лишь дерево за спиной нашёптывало: не то подсказывало что-то, не то заговаривало. То ли укрывало, то ли забирало, наползало своими сросшимися с комлем корневищами. Вот стала бы она таким же корнем, приросшим к стволу — да и была тут! И деревья вокруг заговорщически смолчали бы об этом.
«Хра-а!» — кинулось что-то страшное сверху. Так, что Аганя только успела глубже вжаться в дерево, уткнуться щекой. Большая птица крупно замахала крыльями и скрылась за деревьями, глухо опустившись на землю.
Аганя припустила со всех ног. Только мелькали деревья, ветки били по лицу, и она успевала отпрыгнуть в сторону от словно бы налетающего ствола. Хорошо, что это был не еловый бор, где сыро и топко, не лиственничный, где бурелом чинил бы преграды, а сосновый, сухой, почти без валежин. Бежала и бежала, оленихой выбивала землю, лисицей смешивалась с поседевшим хвойным настом, петляла зайчихой, путая след. Стала переходить на быстрый шаг с перебежками. На шаг. Круги плыли перед глазами, ноги подкашивались, вышла на чистую поляну, упала наземь, оглядываясь.
Видно было уже совсем плохо. Солнце откуда-то, из-за горизонта слабо разбивалось по верхушкам деревьев. Тайга, которая прежде только радовала, всё более наполнялась опасностью, становилась пугающей каждая выбирающаяся из сумерек ветвь. Послышался хруст. Но не там, откуда выбежала она, а в другой стороне, справа, куда закатывалось солнце. Лось, будто кивая кому-то согласно рогатой головой, прошествовал в солнечных отсветах по поляне. А может, и не было никого, почудился ей преследователь и его взгляд? Мало ли что в ней, в тайге-то?
Она отдышалась, поднялась. И вдруг чётко поняла, что не знает, куда идти. Посмотрела на все четыре стороны, — а в какую сторону ей?
По инструкции, помнила Аганя, если потерялась в лесу, надо выходить к любому ручью и идти по течению. Ручей приведёт к малой реке, а малая — к большой. А на большой реке, на Вилюе, всегда встретишь людей, жилище, поселение. Но где он, этот ручей? Не весна же, осень. Сушь кругом, если не считать болотины. А болотина, она уж точно никуда не выведет, она лишь утянуть может.
Звериные тропы, вспоминала она, ведут к водопою, а значит, к реке. Аганя пошла — как шла — прямо. Куда глаза глядят, что разбирают в опускающейся тьме. Какая уж тут тропа?!
Как хорошо было идти за каюрами якутами или эвенками. Они шли по тайге, будто по своему огороду. И всегда объясняли своё точное знание нужного пути очень просто: «Я помню дверь дома, из которого вышел». Но как это так? Как в кружении по бескрайней тайге, помнить, где она, эта дверь дома, из которого вышел?! Невозможно уразуметь!
Аганя попыталась сообразить, представить эту дверь, из которой вышла она. Встала лицом туда, куда закатилось солнышко, к Западу. Якутские и эвенкийские жилища: ураса, юрта, яранга всегда располагалась входом на Восток. И охотник, здешний вековечный обитатель леса, посмотрев на солнце или луну, точно знал, где его дом. Он знал, даже не глядя: он никогда не выпускал его из своего внутреннего взора. Он мысленно не расставался с домом.
Палатку же ставили так, как было удобнее примостить её на земле, на пологой или ровной почве. Аганя, прикрыв глаза, силилась вспомнить, куда смотрел вход палатки, из которой она вышла, но ясно представился порог иного жилья. Тяжёлая дверь дома над крылечком, мимо которого вытягивали за уздцы Каурого, а конь выкручивал на неё, крохотную, бельмасый глаз. И мать выводила её, закутанную в полушалок, в эту дверь, тонко пискнувшую напоследок. Аганя с изумлением обнаружила, что к двери того дома, из которого вышла навсегда, она путь знает, и найдет её днем и ночью.
А вот сюда, куда-то рядом совсем, как ни кружись, не поймёт, в какую сторону идти. И кустища теперь смотрели ведьмаками, коряги таились лешими, и все тянулись уродливыми пальцами, норовили зацепить и утащить куда-то. И этот, глазастый, размножился и отовсюду пялил свои зенки.
Она вскарабкалась на сосну, ещё не осыпавшуюся, густую. Здесь она была невидна. Наломала прутьев, устроила полог меж двумя крепкими ветвями. Прислонилась к стволу, боясь упасть. Приютилась, понимая, что неспроста якуты любят селиться близь сосны: где сухо, теплее, и дышится легче. Прикемарила. Проснулась от холода. Тёрла себя, грелась, но озноб пробирал. Спустилась вниз, как ни страшно было, бегала вокруг, пугаясь собственного дыхания. Снова пряталась на дереве. Открыла глаза с первым светом. Шорох — настораживающий, подбирающийся. Полосатенький бурундучок облюбовал ветку рядом, вёл последние приготовления к зимней спячке.
Ложбинкой, пересохшим ручьём шлёпать было тяжело, вязко. Но Аганя боялась свернуть, потерять верный путь. Вдруг в просвет между деревьями увидела… палатку. Возликовала — спасена! — рванула, что было сил. Но перед полянкой, где она стояла, будто что-то упруго ударило в грудь, остановило. Палатка, как палатка. Но что-то в ней показалось странным. Что-то не так. И только в следующее мгновение — новым ударом — поняла: палатка виделась, словно через толщу вод. Верх был просевшим, а все боковые линии чуть сдвинутыми. И кастрюлька рядом с полуразрушенным очагом вросла, затягивалась землёй. Ноги сами запросились бежать, но сердце потянулось узнать. Приблизилась, приоткрыла створ палатки. Спальники лежали, валялся небрежно брошенный фотоаппарат: люди будто отлучились на пять минут. Но брезентовая ткань палатки настолько выцвела, что просвечивала. Округлое зеркальце, приколотое булавкой за дерматиновую оправу к брезенту, было матовым от пыли. Она ещё раз огляделась вокруг палатки, надеясь увидеть признаки людского обитания или того, что здесь случилось. Но лишь наткнулась на обвислые тенеты между верёвкой и боком палатки, покинутые даже пауком. Пошире распахнула вход, полезла к зеркальцу. Вытерла пыль. Потянулась посмотреться… И глянули из зеркала чужие страшные глаза. Она медленно, как стояла на карачках, посмотрела из-под руки, которой вытирала пыль, назад.
Это был не медведь и не человек. Это было человекоподобное и зверообразное существо. Аганя слышала про таких — и дома ещё, у себя в деревне, и здесь. В деревне о них говорили: «Лесные люди». Местные их звали «лочча». Впрочем, как рассказывали старики, так называли когда-то и заросших бородою, рослых, в сравнении с местными, невиданно большеглазых, крупноносых русских. Лоччи означало «урод». Одни считали, что лесные люди, «лоччи» — это всего-навсего беглые каторжане, от долгой лесной жизни перенявшие повадки зверей. Другие, что «лесные люди» — они и есть, лесные. Но все знали: лесные лоччи обладают страшной силой и очень любят обыкновенных девушек и молодых женщин. Иные бабы после встречи с ним становились кликухами, а иные, побойчее, как судачили, приносили в подоле от них «неведомо зверёнка». Слышать Аганя слышала, но никогда не верила, считала слухи небылицами. И вот оно стояло по другую сторону поляны, среди хвойной поросли, полагая, наверное, что остаётся незамеченным: громадное, лохматое, свирепое, как зверь, оно высилось прямо, на двух ногах, как разросшийся человек.
Она была в ловушке. Как, знать, может, и те оказались в ловушке, которые эту палатку поставили? И следа от них не осталось. Аганя неторопливо выудила складишок из кармана — может, хоть в глаз успеет ткнуть, — попятилась почти незаметными движениями. Следила через зеркальце, что там, за спиной. Не кидается ли? Выползла из палатки, распрямляясь, глянула назад ещё раз. И ясно увидела, как этот, лесной, метнулся, пригнувшись, в сторону, за чащобу. Боится он её, что ли? — изумилась она. Или в обход пошёл?
