— Я не поняла, — стеснительно сказала толстуха и улыбнулась.
Наверное, она рассчитывала, что ей подробно объяснят.
— Жаль, — сказал я и встал. — Нам пора.
— Да, — тут же сказал Иван. — Хорошего понемножку.
— Прошу нас извинить, Алла. Мы уходим. Лично я — очень спешу. Я должен родине денег.
Мы расплатились и пошли. В дверях обернулись. Мальчик справился с собой. Мама гладила его по щеке. Брюнетка приязненно помахала мне розовой ладонью. По-моему, она осталась довольна… Взрослые дядьки, купили выпивку, тут же откланялись, не попросив даже телефончика. Все бы так.
Я долго ехал в Электросталь. Боялся опоздать. Родная налоговая инспекция — серьезное заведение. Каждый житель под колпаком. Если ты должен три рубля — будь уверен, у тебя их заберут, и еще пятнадцать копеек пени начислят.
Вошел в нужный кабинет и едва не расхохотался. Сидевшая за столом женщина оказалась коротко стриженной брюнеткой в массивных клипсах. Конечно, не точной копией предыдущей, из московского кафе, но все равно, похожей. В глазах была та же неудовлетворенность, глубокая претензия к мужчинам.
Она долго возилась с компьютером. Наконец нашла нужный файл и просияла:
— Ага! На вас наложен штраф! Тысяча рублей! Согласно кодексу административных правонарушений, статья номер…
— Перестаньте, прошу вас. Вот деньги.
— Мне денег не надо, — с достоинством возразила брюнетка номер два. — Уплатите в сберкассу. К тому же ваше дело давно передано в службу судебных приставов.
— С какой стати?
— Мы не могли вас разыскать.
— Так вот он я. Сам пришел.
— Поздно.
— Послушайте, девушка. Я современный мужчина. Я скучный, жадный и усталый. Давайте обойдемся без судебных приставов.
— Ничем не могу помочь. Идите к приставу. Адрес знаете? Тут недалеко.
В конторе приставов было пыльно. Толкнув рассохшуюся дверь, я ожидал увидеть грубых прокуренных мужиков, профессиональных вымогателей, готовых взыскать что угодно с кого угодно. Но увидел толстую брюнетку номер три. Вместо клипс, правда, болтались золотые серьги. Пришлось во второй раз изложить суть дела. Только такой невыносимо законопослушный человек, как я, мог терпеливо ходить из одного учреждения в другое, чтобы внести мелкий должок в кассу родины.
— С вас тысяча сто тридцать рублей.
— А сто тридцать за что?
— За то, что я приняла меры к вашему розыску.
— Я усталый, жадный и скучный. Но я не дурак. Я сам пришел.
Толстуха номер три подбоченилась. Золотые серьги ей шли.
— Штраф, — веско произнесла она, — был наложен год назад. Вам семь раз направляли уведомления. По почте. Более того, я вам звонила. Но вы не проживаете по месту прописки. Вы не жадный. Вы хитрый, ловкий и расчетливый. Внесите сто тридцать рублей. А тысячу уплатите в сберкассе.
Я подумал и сказал:
— Вы любите мохито?
— Что?
— Ничего. Вырвалось. Прошу прощения.
— Молодой человек, не хамите. Давайте паспорт, я оформлю протокол.
— Прошу прощения, — сердечно повторил я, необыкновенно польщенный. Приятно, когда тебя, сорокалетнего, называют молодым человеком.
Предназначенную родине тысячу рублей, одной купюрой, я заблаговременно, еще в машине, вытащил из пачки других, таких же, и переложил в другой карман. Однако не учел, что у меня могут попросить документы. Извлекая общегражданскую ксиву, я зацепил пачку, и богатство едва не упало на пол. Толстуха номер три профессионально прищурилась и сказала:
— Я была права.
— Насчет хитрости?
— Да.
— Это не мои деньги, — скромно сказал я. — Это жены. Накопили на шубу.
— Поздравляю.
— Кого? Меня? Или жену?
— Вашей жене повезло.
— Она так не думает. Кстати, а можно обойтись без сберкассы? Я только что прошел мимо — там большая очередь.
— Нельзя, — с наслаждением возразила женщина.
— Понял, — сказал я.
— Претензии есть?
— Нет. Я всем доволен.
В сберкассе гремел скандал. За надежным стеклом расхаживали две кассирши; я уже не удивился тому, что обе они оказались толстыми брюнетками в клипсах.
— Нет денег, — хладнокровно провозглашали они. — Не привезли.
Толпа шумела. Как это нет, а где ж они? Президент сказал, что все выплатили. Сами, небось, получили, а нам — хер. В Ногинске дали, в Глухове дали, в Электроуглях дали, а нам не дают. Мы костьми ляжем, мы жаловаться будем, к прокурору пойдем и к губернатору.
Речь шла о каких-то пособиях. Граждане наседали и косноязычно требовали. Лексикон потряс меня. И выражения лиц, и одежды. Это был типичный соляной бунт. Неграмотные, бедные, доверчивые люди возмущались так, словно их обманули в первый раз, а не в тысячный.
Я попытался занять очередь. В конце концов, я пришел, чтобы отдать, а не получить.
Ближе к сорока годам становится понятно, что с родины трудно что-либо получить. Она, как всякая хитрая женщина, всегда норовит отдать натурой. Красотами, березами, сиреневыми закатами, кривыми прохладными речками и снегопадами. Ветрами готова отдать, пространствами. Бери, сколько сможешь взять.
Одна согбенная дама, в мохеровом платке, с торчащими из серого подбородка редкими длинными волосами, показалась мне особенно живописна, она была без зубов, она была в гневе, но гневалась дурным, невежественным гневом — рабским; всмотревшись в синеватые подглазья, в кожу лба, в напрягающуюся в моменты вскрикиваний шею, наблюдая полет частиц слюны из подвижного рта, я обнаружил, что она совсем не старая, почти моя ровесница. Ну, может, на три, четыре года постарше.
Правда, я опять забыл, что самому мне сорок лет, не хочу вспоминать, а сейчас, толкаемый в спину и плечо, вот вспомнил. Эти нелепые люди, разевающие нечистые рты, оказались не какими-то дремучими стариками, погубившими здоровье и красоту на колхозных полях Советского Союза, не бесправными подданными жестокой империи зла, а современными мне существами. Мохеровая чувиха могла бы учиться со мной в одной школе, я в шестом, допустим, классе, прыщавый дрищ, она — в десятом, половозрелая, и я, может быть, ловил взглядом ее коленки, а теперь мы оказались совсем разные, она выглядела старой ведьмой, а меня до сих пор называли «молодой человек». Она сделалась полуразрушенной, неряшливой, отупевшей на тех же улицах, в том же городе, где я бегал, злой, собранный и быстрый. Она теперь кричала и возмущалась так же, как, наверное, ее бабка, в пятьдесят первом году, когда ей неправильно зачли трудодни.
Еще раз всмотревшись и вслушавшись, я вылез, плечом вперед, из толпы. Родина не хотела мою тысячу рублей. Я поехал домой, но кривое лицо морщинистой сверстницы не оставляло меня. Страна ли сделала ее такой? Унылая Россия? Сомневаюсь. У меня и у нее одна и та же страна — кому унылая, а мне наоборот. Может, климат? Вряд ли. Наши равнины не рвут на части землетрясения, и торнадо не сносят крыши с наших жилищ. В Норвегии тоже холодно. Или виновата перестройка? Ничего подобного. Она двадцать лет как кончилась, канули в историю девяностые. Я написал три романа о девяностых — на третьем романе публика сделала «фи». Надоели девяностые! Тогда кто и зачем сделал мою современницу уродливой и глупой? Покрасилась бы хоть в брюнетку, что ли. Нацепила бы массивные клипсы. Сидела бы по ресторанам, разводила усталых и скучных мужчин на мохито. Авось, нашла бы себя.
На следующий день мы с Иваном сидели в том же кафе. Наши рабочие места находятся у соседних станций метро. Мы встречаемся почти каждый вечер. После работы. Перед тем, как отправиться в семьи. Иногда нет нужды возвращаться домой слишком рано. Очень важно поддерживать в женах ощущение того, что мужья-добытчики работают много и тяжело.
— Помнишь вчерашнюю девчонку? — спросил брат. — Я вчера ее опять встретил. На автозаправке. У нее хорошая новая машина.
— В кредит взяла, — предположил я. — Теперь денег нет, вот и стреляет сигареты у незнакомых мужиков. И от халявного мохито не отказывается. Но, скорее всего, ты обознался. Я тоже вчера видел рекордное количество толстых брюнеток. Думаю, дело в том, что у нас с тобой вчера был такой день. День толстых брюнеток. У меня бывают дни ленивых продавщиц. Или дни тех, кто наступает в метро на ногу. Или дни попрошаек, когда с утра до вечера кто-то клянчит мелочь. Или дни неисправных банкоматов. Большой город, пятнадцать миллионов, при такой концентрации разумной биомассы возможны любые странности.
Иван кивнул. Я решил, что сейчас он опять скажет, что всем доволен. Ему хорошо удавался самогипноз. Но он наклонился ко мне и прошептал:
— Слушай, что-то не так.
— В каком смысле?
Брат наморщил большой покатый лоб с единственной тонкой морщиной и сформулировал:
— Ничего не происходит.
Я его сразу понял. Он был прав. Но мне почему-то захотелось засмеяться и возразить.
