— Они и сюда добрались? — спросила я.
Рита кивнула. Ей было не просто перемещаться в пространстве. Она пыхтела, опиралась на мою руку.
— Весь квартал уже прибрали к рукам. Ты посмотри, одни копы кругом. Теперь здесь особо не погуляешь, то ли дело раньше…
И действительно, на каждом углу красовался коп с наручниками наготове, вооруженный пушкой и резиновой дубинкой. У каждого из них была рация. Они стояли, поглаживая курок, готовые выстрелить в бесплотную тень, плывущую на встречу с наркодилером, в безобидного бродяжку, подыскивающего себе местечко для ночлега. Рита продолжала свой печальный рассказ. Мэрия без труда победила в неравном бою. Скоро в этих местах не останется ни единого шприца, ни единой ночлежки, ни единой шлюшки. Все будет готово к приему новых владельцев — господ, облаченных в тройки, и их аэробических жен. Каждый квадратный метр в городе должен стать рентабельным. Мне снова пришла на ум статуя Свободы. Я задумалась о том, что она олицетворяла раньше и что олицетворяет теперь… Она по-прежнему возвышается над Стейтен-Айлендом в своей складчатой тоге, с факелом в руке и гостеприимной улыбкой: «Welcome[36] в страну Справедливости и Равенства». Раньше это приветствие звучало правдоподобно, теперь же в Америке правит не закон, а доллар, сильный заглатывает слабого, подрядчики выселяют Риту. А статуя стоит себе на пьедестале, подобная золотому тельцу, с безмятежной, равнодушной улыбкой взирая на это безобразие.
Некоторое время мы молча шагали рядом, потом попрощались. Рита, переваливаясь, заковыляла по направлению к лавке, а я села в автобус и поехала в верхнюю часть города, в мир Бонни Мэйлер.
Было уже совсем темно.
Сидя в автобусе, я подумала, что если мой папочка и впрямь находится сейчас подле Жулика, то, стало быть, двери рая открыты для всех, прямо-таки распахнуты. А на пороге стоит зазывала.
Нет, честное слово, во всем должна быть мера!
Она сама не понимала.
Не понимала, почему у нее такие проблемы в общении с молодыми людьми.
Все ее романы строились по одному сценарию. Она ощущала себя влюбленной, покуда юноша был далек и молчалив. Но стоило ему подойти поближе, и она тут же начинала сомневаться в своих чувствах. Самое ужасное начиналось, когда он изрекал роковое: «Я люблю тебя». Ей внезапно становилось дурно… В буквальном смысле. Приходилось пулей лететь в уборную. Сидя на стульчаке, тупо разглядывая свои приспущенные джинсы, она рыдала, терзая себя вопросами и подозрениями.
Откуда в ней столько злости?
Разве она не хочет быть любимой? Не стремится к этому изо всех сил? Вечерами, лежа в постели, она грезила о муже и детях, о домике с соломенной крышей и совместном поедании кукурузных хлопьев поутру. «Ты же мечтаешь о семейной жизни, — заклинала она саму себя, — так сделай над собой усилие. Возьми себя в руки. Признание в любви — отнюдь не оскорбление. Нет ничего обидного в том, что человек готов всю свою жизнь положить к твоим ногам… Ты для него — свет в окошке. Так радуйся своему счастью!»
Иногда ей удавалось себя убедить.
Она держалась день, неделю. Стиснув зубы, наблюдала, как он носится со своей любовью, строит планы на будущее, их общее будущее, умиляется при виде детей, решает, на каком этаже они будут жить, выбирает скатерть для кухонного стола, идеальный район, модель телевизора. Она терпела, не позволяла себе сорваться. Приказывала своему телу слушаться. Разрешала себя целовать, в минуты близости говорила и делала все, что положено, но ничего не чувствовала. Ничего. Желая добавить блюду остроты, она внушала себе, что он ее разлюбил, что он лжет, а на самом деле собирается бросить ее, избить, сбагрить первому встречному. Эти фантазии ненадолго вырывали ее из тисков повседневности, превращая любовника в загадочного незнакомца, и кровь в жилах начинала бурлить с новой силой…
Но очень скоро все возвращалось на круги своя. Он слишком нежно на нее смотрел… Слишком много говорил. Она не сдавалась. Обещала себе, что дальше будет проще, главное — пережить эту тяжелую минуту… И она снова будет трепетно принимать его ласки. А идиотские проекты совместного проживания не будут ее бесить и смешить.
Она терпела.
А потом неожиданно уходила. Говорила что-то невразумительное и исчезала. Избавлялась от него под случайным предлогом. Раз и навсегда. И прыгала от радости. Невыносимая тяжесть сваливалась с плеч.
Он, конечно, звонил. Умолял вернуться. Просил объяснений. Спрашивал, что он такого сделал, в чем его вина?
Что она могла объяснить?
Все происходило помимо ее воли. «Мне очень жаль», — говорила она. И не кривила душой. Не блефовала.
После каждого разрыва она встречалась с отцом. Они отправлялись лакомиться устрицами в «Руаяль Виллье». Ему это было удобно: ресторан располагался на Его ветке.
Она докладывала. Он комментировал.
«Сам виноват, — говорил Он. — Нельзя быть таким кретином. Ты для него слишком хороша… А он вообразил, что ты будешь вечно принадлежать ему одному! Болван, честное слово, полный болван! С чего он взял, что ты его любишь? Он что, чокнутый? Он признался тебе в любви? Да что этот сопляк понимает в любви? Что он вообще понимает в жизни? Классно ты его кинула, девочка. Классно ты их всех кидаешь. Это в порядке вещей. Любовь — сплошное кидалово. Так-то».
«Думаешь?» — отзывалась она.
Ей вдруг становилось грустно.
Сплошное кидалово…
Она почему-то начинала тереть глаза, потом руки. Будто пыталась очиститься от прилипшей грязи.
Приходилось признать, что отец был прав.
Он и сам приходил расправляться с ее любовниками. Заявлялся к ней домой. Без предупреждения. Неожиданно раздавались два коротких звонка, и начиналась битва. Он буквально прижимал их к стенке, оскорблял, допрашивал: «Ради чего вы встречаетесь с моей дочерью? Не слышу? Что? Молчите? Не хотите отвечать? Ладно, я за вас отвечу! Вы встречаетесь с ней только ради секса. Вам нравится ее трахать. Вы не ее любите, вы трахаться любите. Вы даже не понимаете, что значит любить мою дочь…» Очередной поклонник неловко оправдывался. Отец приказывал несчастному не юлить, смотреть прямо. Честный человек, совесть которого чиста, никогда не отводит глаз. Окончательно сбитый с толку, бедняга уже не понимал, как выпутаться из этой дурацкой ситуации. Отец ненадолго замолкал, позволяя сопернику передохнуть, и тот уже думал, что все позади и можно наконец вздохнуть спокойно, расправить плечи, улыбнуться, обратить все в шутку… но затишье было обманчиво. Переведя дыхание, отец принимался орать так, что вспухали вены на висках. Он вопил, стонал, бешено вращал зрачками, багровел, бледнел, потрясал кулаком. Все лицо Его покрывалось красными пятнами, слюни свисали до подбородка. Молодой человек пятился назад, извинялся, говорил, что, вероятно, произошло недоразумение, надевал плащ и убирался восвояси, предварительно подав ей знак: мол, еще увидимся, созвонимся.
Нередко подобное свидание оказывалось последним.
Впрочем, иногда юноши попадались смелые и уходить не спешили. Тогда отец распалялся еще сильнее, приходил в бешенство. Он размахивал руками, задыхался от злости, пинал ногами дверь, диван. Орал: «Он трахает мою дочь!.. Трахает мою дочь!!! Только и может, что трахать мою дочь!» Приходилось звать на помощь соседей, чтобы вытолкать Его за дверь.
Она ощущала себя совершенно обессиленной. Захлопнув входную дверь, бежала в свою комнату и сидела, прижавшись к стене, стиснув зубы, заткнув уши, зажмурив глаза, уткнувшись коленями в подбородок. Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не знать. А отец все не унимался.
Она слышала, как Он ревет, спускаясь по лестнице.
Он останавливался на каждом этаже, набирал в грудь воздуха и орал: «Он ее трахает… трахает… только это и умеет… трахает мою доченьку!» Его вопли были слышны во всем доме. Двери отворялись, жильцы кричали: «Хватит! Вы знаете, который час?» Он отдавал им честь и шел дальше.
На каждом этаже история повторялась.
Оставшись наедине с любовником, она принималась кричать вдогонку отцу, будто тот мог ее слышать: «Я не твоя собственность! Оставь меня в покое! Я не твоя! Я ничья! Оставьте меня все в покое! Отстаньте от меня все!»
Юноша не понимал, чего она добивается, не мог взять в толк, что происходит, должен ли он уйти или остаться, сказать что-то в свое оправдание или промолчать, утешить ее или, наоборот, потребовать объяснений. Он нервно теребил ворот рубашки. Вскакивал и застывал посреди комнаты. Садился на постель. Как-то странно смотрел на нее. Она взрывалась: «Что ты на меня уставился? Отвернись! Ты что, первый раз меня видишь? Чего тебе надо? Что ты задумал? Молчишь? Боишься сказать правду?» Ответа не было, и она снова затыкала уши, потому что снизу по-прежнему доносились вопли отца. Казалось, это никогда не кончится. Он никогда не замолчит. Она вжималась в стену, словно желала исчезнуть, кануть в пустоту, спастись от Него раз и навсегда.
