В Наркоминделе, куда с запиской от Маленкова пришел Иванов, соответствующий чиновник быстро выяснил, что вакансия, на которую направляли беднягу Иванова, уже занята. С другой стороны, чиновник обязан был трудоустроить этого нелепого типа — ведь немыслимо же перед Маленковым обнажить наркоминдельский бардак! Времени на размышления было мало. Чиновник что-то накарябал на бумажке и довольно вежливо предложил Николаю Ивановичу идти в комнату №… Оказалось, что эта комната относится уже к западноевропейскому отделу Наркоминдела. Тут же Иванов получил назначение, которое безропотно подписал. А назначался он первым секретарем посольства в Париже с предписанием незамедлительно туда выехать. Это было летом 1939 года.
Иванов даже не успел оглядеться в Париже, как подобно грому из ясного неба на экранах кинохроники мелькнула затянутая в кожу спина Риббентропа, влезающего в роскошную машину во Внуковском аэропорту. Советско-Германский пакт радикально изменил политическую ситуацию в Европе. На кремлевский адрес полился поток приветственных телеграмм, восхваляющих гениальнейшего и прозорливейшего Вождя Народов, какой уже раз разрушающего козни империалистов и плутократов (нео — немецкое словцо!).
Нашим послом во Франции тогда был Суриц, как раз в это время болевший гриппом. Верховодил в посольстве — второй секретарь, который, как говорят знающие люди, находится не в номенклатуре Наркоминдела, а совсем другого наркомата, находящегося, правда, неподалеку. Кадровые дипломаты, естественно, таких субъектов не уважают и боятся.[20]
И тогда хозяйствовавший в посольстве второй секретарь решил, что посольство — это прежде всего советское учреждение. И оно не может быть в стороне от стихийного изъявления глубочайшей благодарности Лучшему Другу Советских Дипломатов. Телеграмма в традиционной терминологии была быстро написана, больной Суриц даже не подписал ее — велел сделать это своей жене, которая дальше порога посольской квартиры ретивого второго секретаря не пустила. Это послание по глупости забыли зашифровать, и оно было на следующий день опубликовано в парижской прессе. Разразился политический скандал. Французское правительство, расценивавшее советско-германский пакт, как нож в спину прекрасной Марианны, объявил Сурица persona non grata и предложило ему выкатиться из Парижа в 24 часа. И таким образом преподаватель политэкономии Иванов как старший по дипломатическому званию (к этому времени его повысили в звании до советника) стал исполнять обязанности посла СССР во Франции.
Такой зигзаг судьбы все же не выбил из седла Иванова. Оказалось, что он был далеко не глупым человеком с сильным характером. Коммунисту старого закала Иванову пришлось много вынести в сложнейших условиях сразу же начавшейся «странной войны». Но особенно тяжко ему пришлось, когда фашисты оккупировали Париж. Невыносимо было, например, снабжая советскими паспортами оказавшихся в смертельной опасности интернированных испанских республиканцев (он спас таким образом жизнь многих тысяч людей), сидеть в фашистских президиумах рядом с немецким комендантом Парижа генералом Штюльинагелем[21] и каким-нибудь прохвостом Абетцом — ведь немцы тогда были нашими союзниками (как тогда говорили, «наши заклятые друзья»). В эти страшные месяцы в здании нашего посольства нашли убежище видные антифашисты, в том числе Эренбург.
Иванов одним из первых предупреждал Москву о готовящемся Гитлером страшном ударе. Подлинный патриот своей Родины, в неимоверно тяжелых условиях он выполнял свой долг. Между тем второй секретарь вел себя совершенно иначе. Он воспринял советско-германский пакт «на полном серьезе» и служил его реализации верой и правдой. Общий язык с немецко-фашистской военной администрацией и гестапо наш доблестный чекист нашел быстро. Не следует удивляться поэтому, что между первым и вторым секретарями нашего посольства возник острейший конфликт на принципиальной основе. Кончилось это тем, что в декабре 1940 года Иванов внезапно был вызван в Москву. Надо полагать, что его враг приложил к этому руку.
По прибытии в Москву Иванов прямо отправился в Наркоминдел, в кабинет к Молотову, который принял его весьма любезно. «Я вижу, Вы очень устали, товарищ Иванов, нервы, нервы. Да и с немцами, как говорят, не можете сработаться. Ну, ничего, отдохнете тут, поправитесь. Отсыпайтесь, завтра увидимся!»
Его арестовали той же ночью. Приговор был вынесен в сентябре 1941 года. Он заочно получил пять лет (судило его ОСО) по обвинению… в антигерманской пропаганде! В эти дни немцы уже стояли у ворот Москвы. У меня нет слов, чтобы прокомментировать этот чудовищный приговор. Оказавшись в заключении, он пользовался любой возможностью, чтобы в «письменном виде» требовать пересмотра нелепого приговора. Тщетно! Только спустя пять лет, отсидев «от звонка до звонка», он вышел на волю, получив «минус». Устроился жить и работать в Иванове. Опять читал курс политэкономии, подправленный самоновейшими изысканиями Вождя в этой области.
В мае 1967 года я впервые побывал в Париже и был, как и все до меня, очарован великим городом. По каким-то копеечным делам мне и моему товарищу по командировке, а в прошлом ученику Юре Гальперину пришлось побывать в нашем старом посольстве на рю Гренель. Довольно долго мы ожидали какого-то посольского чиновника, который должен был поставить печать на смету наших дополнительных расходов. И все это время я физически, прямо до галлюцинаций, ощущал присутствие в этом старинном красивом здании несчастного Иванова. Все время, пока я рассказывал, Юра молчал. Когда я закончил, Юра заметил: «А теперь, Иосиф Самойлович, я Вам кое-что расскажу. Вы, конечно, знаете мою жену Наташу? Так вот, она дочь этого самого Иванова». Больше он ничего не сказал. Милую и очень интеллигентную Наташу я отлично знал с давних пор — но ведь все ее считают дочерью Геннадия Семеновича Фиша — мужа Наташиной матери, Татьяны Аркадьевны, которая, выходит… Да, пожалуй, не надо больше ничего спрашивать у Юры.
Тут, кстати, нам поставили печать, и мы пошли на рю де Бак к набережной Анатоля Франса, где находился наш отель.
Только много лет спустя я поговорил с Наташей о судьбе ее отца. От нее я узнал, что после наступления эпохи «позднего реабилитанса» Николай Николаевич Иванов вернулся в Москву, вторично женился и даже как будто пошел в гору — стал работать в редакции какого-то общественно-политического журнала. Умер он в 1965 году.
Размышляя об удивительной судьбе Николая Николаевича Иванова, я уже потом, спустя много лет, отмечал некоторые неувязки в рассказе Владимира Михайловича. Он, например, до 1933 года был женат, потом развелся. Как же могли его в разведенном состоянии послать за границу? Похоже на то, что «выездные порядки» тогда сильно отличались от нынешних. К тому же еще и приспичило — надо было срочно заполнять освободившиеся вакансии. И еще я узнал, что будучи доцентом политэкономии, Иванов живо интересовался иностранными делами… Ну, а кто тогда не интересовался?
Не приходится доказывать ту простую истину, что каждая область науки имеет своих специфических психов. Возьмем, к примеру, математику. Для этой древнейшей из наук характерным типом сумасшедших являются так называемые «ферматики». Эти несчастные всю жизнь маниакально пытаются доказать знаменитую теорему Ферма. Простота формулировки («… не существует таких трех целых чисел X, Y, Z, чтобы выполнялось равенство Xn + Yn = Zn, если n > 2) толкает на безуспешные попытки доказательства этой теоремы даже лиц с более чем скромной математической подготовкой. Решение проблемы до сих пор не найдено, и вообще, похоже на то, что утверждая в краткой записи на полях Диофантовой «Арифметики», что он эту теорему доказал, великий французский математик ошибся.
Мне рассказывали прелестную историю о том, как ученый секретарь математического института им. Стеклова, проводя свой отпуск в маленьком молдавском городке, в местной районной газетке (использованной им как кулек при покупке на базаре вишен) случайно прочел, что какой-то тамошний школьный учитель доказал Великую теорему Ферма. И тут ученому секретарю пришла в голову блестящая идея. Он вырезал заметку и по приезде в Москву положил ее под стекло своего письменного стола в служебном кабинете. Следует сказать, что приходящие в институт со своими гениальными идеями психи попадают прежде всего к ученому секретарю. Теперь представьте, что приходит очередной «ферматик» и излагает свой часто довольно хитроумный и не просто «ловящийся» бред. Ученый секретарь молча его выслушивает и указывает на лежащую под стеклом газетную вырезку. И таково уж магическое воздействие печатного слова на советского человека: по крайней мере 80 % недостаточно устойчивых психов понуро уходили восвояси — очень жаль, но с доказательством великой теоремы они малость опоздали! Это редкий по эффективности пример рационализации производства, в данном случае — делопроизводства, т. к. настырные психи обычно втягивают ученых секретарей в изнуряющую переписку с разными партийными и советскими инстанциями.
