Нинка смотрела на все, не выпуская пальца изо рта.
На холсте, мазок за мазком, возникала девушка в голубом, усыпанным розовыми гвоздиками, сарафане. Длинная, золотая коса была перекинута на грудь, загорелые руки теребили, ласкали ее.
Кубик не спешил, просто работа у него ладилась, шла как никогда быстро. Одно чудо вызвало другое - вдохновение. В левой руке художника был зажат букет кистей, правой, выхватывая, как шпагу, то одну, то другую кисть, он наносил мазок-удар. Самая большая кисть была по-пиратски зажата в зубах. Поэтому слова его походили на рычание:
-Гр-рас... Рывур-р-р... Бравор-р-р!..
Кубик то подскакивал к холсту с длинной кистью в руке, то отскакивал, сверля его глазами. Все это напоминало Славику бой на рапирах, который он видел по телевизору.
Честно говоря, Славику хотелось удрать и оставить все как есть. Может, Евдокимовна не захочет стареть? Придумает что-нибудь и начнет жить во второй раз...
Так и торчал Славик за углом, не зная, что делать. И ругал себя за то, что выпросил молстар у пришельцев и без спроса направил на Евдокимовну.
Нинка наконец вынула палец изо рта.
-Дядь-Вить, давай я рядом с ней, - она показала на девушку Евдокимовну, не называя ее, - давай я рядом сяду. И ты меня тоже нарисуешь.
-Низя, - ответил Кубик (кисть во рту мешала ему говорить). - тебя тода на швете не быо.
-Пусть посидит с бабушкой, - подала голос девушка с крылечка, - рядышком пусть посидит.
Художник освободил рот от кисти..
-Какая вы бабушка! Вы тогда еще и мамой не были. Ваша Аня сейчас вдвое вас старше.
-Это Анька-то меня старше? - не поняла молодая Евдокимовна. - Она ведь мне дочь!
-Дочь-то она вроде и дочь, - сказал Кубик, глядя на холст, - только ведь дочери старше матерей не бывают. Она теперь в матери вам годится.
-А Павлик? - со страхом спросила девушка. Павлик, старший сын Евдокимовны, был летчиком гражданской авиации.
-Павлик вас и того старше. - Художник был занят гвоздиками на сарафане и не замечал, что девушка волнуется все больше.
-А Нинка-то - она ведь внучка мне! - не сдавалась девушка.
-Ну где вы видели шестнадцатилетних бабушек?!
-Так что же это получается, - девушка при этих словах встала, - они мне не родные теперь?
Кубик поднял глаза на Евдокимовну и задумался.
-Понимаете... - Он погрыз кисть. - С одной стороны, конечно, родные... Но если посмотреть с другой... - Художник поднял плечи и замер в этой позе.
-А ну быстро возвертайте меня в мои годы! - закричала девушка, и Славик узнал в ее голосе нотки бабушки Евдокимовны. - А ну признавайтесь, чьих это рук дело! Твоих, Нинка?
-Дак чего моих? - захныкала Нинка. - Разве я умею? У меня и лекарств таких нет.
Кубик подал незаметный знак насторожившемуся Славику: внимание!
-Вы, Елизавета Евдокимовна, минут еще с десяток посидите спокойно. Я портрет должен закончить, раз уж начал. А потом вернутся к вам ваши годы, ваше, так сказать, богатство. И перестаньте хмуриться - молодая, а сердится, как старуха!
-Тут будешь сердитой, - голосом Евдокимовны ответила девушка, - когда с тобой такие фокусы. - Однако хмурь с лица постаралась согнать.
Кубик спрятался за этюдником. Девушка вот-вот должна была исчезнуть навсегда, и он спешил, боясь не заметить чего-нибудь важного, может быть, какого-то отсвета на лице, в положении рук, снова перебиравших золотую косу, в бликах за спиной, играющих в пятнажки.
Скоро портрет был закончен, и Кубик торжественно объявил:
-Спасибо, Елизавета Едокимовна! Желаете взглянуть? - и развернул этюдник.
Славик и Нинка посмотрели на портрет. На крыльце сидела шестнадцатилетняя Лиза. Она смотрла на закат - зачарованно, умиротворенно.
Руки перебирали косу. Лицо освещалось закатом, в котором было больше всего золотых и розовых красок.
Дверь в избу была открыта, и там, в сенях, в серой темноте, едва виднелась старуха, в которой узнавалась Евдокимовна.
Теперь ребята смотрели на девушку. Та перевела глаза с себя на портрете на старуху. Лицо ее посерьезнело и погрустнело.
-Виктор Алексаныч, ты, конечно, художник, тебе лучше знать, как портреты рисовать. Но этот-то у меня будет висеть, не на народе. Ты старуху в сенях закрась, пожалуйста, - попросила она. - Хоть это и я, я понимаю, дак ведь в молодости о старости не думают.
Кубик усмехнулся, глянул на палитру, протянул руку к кистям, которые были теперь разбросаны на траве.
-Ты просто дверь в дом затвори, чтоб старухи не было видно...
Художник улыбнулся. Он обмакнул средней величины кисть в краску, в другую, растер и провел кистью по темноте в сенях и старухе. Появилась доска. Еще одна, третья. Четвертая... Перекладина... Теперь за спиной девушки была дверь. Вот она зарозовела под красками заката. Но, главное, была закрыта, и старуху за нею не видать.
Девушка встала.
-Спасибо тебе, Виктор Алексаныч! - Она подошла к художнику, положила ему на плечи загорелые руки. Он же стоял замерев, отведя руки с двумя кистями и палитрой за спину, чтобы не испачкать девушку красками.
Нинка смотрела на это открыв рот, а Славик - насупившись. Он знал, чем ему придется заняться через пять минут, какую жестокую роль играть
Ой, обида какая!
Девушка отступила от Кубика и сказала сурово:
-Ну, поигрались и хватит. Отдавайте мою старую кожу. Мне в бабушки пора! - Села на крыльцо и уложила руки на колени.
Не скажи девушка Лиза последних слов, Славик, скорее всего, в самом деле убежал бы и, может, забросил даже молстар в речку, где поглубже.
Кубик поднял руку к голове и оттуда, пальцами, подал знак Славику.
Славик нажал на красную кнопку.
Художник скрестил руки на груди. Нинка, глянув на Славика, нацелившего молстар на девушку на крыльце, снова сунула палец в рот.
-Чего уставились? - сказала Лиза ворчливо. - Кино вам тут, что ли?
-Кино не кино, а... - Кубик не договорил и растянул свое "а" так, что получилось "а-а-а..."
Только что у девушки на крыльце была коса, и вот уже нет ее. Вместо косы - короткая стрижка. А лицо слегка пополнело и побелело. Она потрогала волосы и спросила:
-Вроде поболе мне стало?
-Поболе, поболе, - кивнул художник. - Еще немного потерпите.
Перед ним сидела теперь молодая женщина. Волосы ее гладко зачесаны назад и сзади собраны в узел, лицо не то спокойное, не то безразличное. Но это длилось всего минуту-две.
-Ой, - забеспокоилась женщина, - что-то мне тяжельше стало!
-Ничего, ничего, - как врач, сверлящий зуб, ответил художник, - вы сами этого хотите..
-Я-то хочу, да ведь стареть-то кому нравится! Ой!.. - тихонько вскрикнула женщина. - Ой, обида какая! Ой, не могу!
-Что такое? - забеспокоился Кубик. - Сердце?
-Да нет. Будто я вся сохну, и внутри, и снаружи. Будто черствею, как хлебушек нарезанный, без присмотра оставленный... Ой, жалко мне себя, ой, обида, - причитала она. - Ой, молодость моя уходит, как вода из дырявой кади утекает, некому дырку заткнуть!
-Может, остановимся? - предложил художник. - На этом, так сказать, этапе? Раз обида невмочь...
-Да куда ж останавливаться, если мне сейчас, сколько Анюте моей. Жги дальше, Виктор Алексаныч, пусть уж в свои настоящие годы вернусь. Жги, не жалей моей жизни! - Евдокимовна обернулась к Славику, догадываясь, что Кубик только руководит "операцией", махнула ему рукой.
От ее взгляда и от слова "жги" у Славика опустились руки. В самом деле опустились - молстар оказался направленным в землю.
Евдокимовна, - а волосы ее уже серебрились - вздохнула.
-Фу-у-у! Это что случилось-то? Будто бежала я, бежала, да вдруг остановилась.. Сколько мне стало? Как Павлику, должно быть. Ой, дайте передохнуть...
Кубик посмотрел на Славика и все понял. Показал рукой: погоди, мол, когда нужно будет действовать, я дам знать. Славик даже не кивнул в ответ, так ему не хотелось больше заниматься этим делом.
Евдокимовна на вид была уже женщиной лет сорока пяти.
-Соседей и то стыдно было бы. Что скажут? Что подумают? - Она покачала головой.
-А что скажут? - поинтересовался художник.
-Что подумают, то и скажут - знаю я их. Дура, мол, старая. Одной жизни дожить не успела, на вторую позарилась. Видно, сладко ей жилось, коли вдругорядь захотелось. Молодой-то мне прохода не дадут, застыдят.
-А что молодой до старух? - возразил Кубик. - Не все ли равно, о чем они ворчат?
-Не скажи, Алексаныч. Это, может, у вас в городе так, а у нас в деревне стариков уважают. Слушают. Правда, Нин? Ты ведь бабушку свою слушаешь?
Нинка, не вынимая пальца изо рта, кивнула.
-Ну, отдохнула, стареючи, вроде, значит, в отпуску побывала. Первый раз в жизни. Теперь дальше ехать можно. Жги, Алексаныч, мне в бабушки пора, - повторила формулу покорности Евдокимовна. - Нинка моя меня, вижу, еще не признаёт. Да и дела по дому не сделаны...
Состарившись до прежнего своего возраста, Нинкина бабушка хотела уже встать и уйти, но вдруг ойкнула, села и... попросила вернуть ей годика три-четыре.
-Колено у меня очень уж разболелось в последнее время. Кабы не оно, - объяснила, стыдясь почему-то своей просьбы, Евдокимовна, - то хоть до ста лет жить можно.
