Я ощутила, содрогнувшись, лежащую на мне вину соучастия, липкую, как клей, как кровь на руках, словно я тоже была там и не сказала «нет!», не сделала ничего, чтобы воспрепятствовать этому, — еще одно безмолвное осторожное лицо в толпе. Как некоторые мучатся, что они — немцы, пришло мне в голову, так мне стыдно быть человеком. В каком-то смысле было глупо терзаться из-за одной убитой птицы больше, чем из-за всего другого: из-за войн, кровопролитий и массовых убийств, о которых пишут газеты. Но войнам и кровопролитиям всегда имелись объяснения, создавались книги, толкующие о том, как и почему они произошли, — а смерть цапли беспричинна, смерть в чистом виде.
У него была лаборатория, это когда он уже стал постарше. Птиц он никогда не ловил, они слишком быстро двигались, он ловил тех, кто помедленнее, И держал в банках и жестянках, на доске, подвешенной в глубине леса, у самого болота; он проложил туда тайную тропу, пометил еле видными зарубками на стволах, зашифровал. Иногда он забывал их кормить или ленился идти вечером по холоду, не знаю; когда я в тот день пробралась туда, одна змея уже подохла и несколько лягушек тоже, кожа у них пересохла, а желтые животы вздулись, и рак плавал в помутневшей воде всеми ногами кверху, как у паука. Я вылила содержимое этих банок в болото. Остальных, которые были еще живы, отпустила. Перемыла склянки и жестянки и снова аккуратно расставила в ряд на доске.
После обеда я спряталась, но к ужину пришлось выйти. Он не мог ничего сказать при родителях, но он знал, что это я, больше некому. От злости он прямо побелел, глаза прищурил, будто ему было плохо меня видно, «Они были мои», — сказал он мне. Потом он наловил новых, сменил место и мне не показал, Я все равно потом нашла, но опять их выпустить побоялась. И из-за моей боязни они погибли.
Я не хотела, чтобы существовали войны и смерти. Я хотела, чтобы их не было, и рисовала только кроликов возле разноцветных домишек в виде пасхального яйца, а над плоской землей, честь по чести, кружочки солнца и луны, вечное лето: я всем желала счастья. Но его рисунки оказались правдивее — взрывы, разорванные тела солдат; он был реалист, это его и спасло. Один раз он чуть не утонул, но больше он этого не допустит, ко времени своего отъезда он уже вполне созрел.
И пиявки тоже оказались на прежнем месте — в толще теплой озерной воды, молодые, похожие на пальцы, свисали со стеблей водяных лилий, более крупные плавали у поверхности, плоские и мягкие, как лапша. Мне они не нравились, но неприязнь ничего не извиняет. Они не мешали нам купаться в большом озере, но мы все равно вылавливали пятнистых, «плохих», как он их называл, и швыряли в костер, когда не видела мама: она запрещала жестокости. А меня это не особенно смущало, если бы только они там подыхали сразу, но они выползали из огня и, беспомощно извиваясь, облепленные пеплом и иглами, мучительно волоклись в сторону берега, будто чуяли, где вода, Тогда он их подбирал двумя палочками и снова бросал в огонь.
Нет, нечего винить город, инквизиторов школьного двора, мы были не лучше, просто у нас были другие жертвы. Станем как дети — как варвары, вандалы; это все в нас, прирожденные свойства. В голове у меня что-то замкнулось, пробежало от руки по синапсам, отрезало путь к отступлению; нет, не то, не тот поворот, искупление не здесь, я что-то проглядела.
Мы дошли до большого озера, загрузили лодки и спихнули их на воду, протащив через завал из бревен. На берегу залива поваленные деревья и нумерованные столбики показывали, где прошли изыскатели, присланные компанией: она планирует здесь возведение электростанции. Моя страна, проданная или затопленная, — резервуар; вместе с землей продаются и люди, и звери тоже — бесплатное приложение. Дешевая распродажа, так это называется, и начало потопа зависит от того, кто победит на выборах, и не здесь, а в другом месте.
Пошел шестой день, надо было завершать поиски, последняя возможность, завтра приедет Эванс, чтобы увезти нас обратно. Мозг мой лихорадочно работал, заделывая провалы, покрывая пустоты мелким шитьем чисел и расчетов, я должна была довести дело до конца, я еще никогда ничего до конца не доводила. Быть точной, собраться в острие и вонзить его прямо в ответ, в достоверность.
При первой же возможности я снова сверилась с картой. Крестик стоял там, где и следовало, я не перепутала. Оставалось только одно спасительное объяснение: некоторыми крестиками он пометил места, удобные, как он считал, для наскальных рисунков, но еще им не осмотренные. Я повела пальцем по линии берега и наткнулась на ближайший крестик. Это — там, где мы рыбачили в первый вечер, тамошние изображения будут под водой, придется нырять. Если я найду хоть что-то, это послужит ему оправданием, я буду знать, что он был прав; если нет, надо будет испытать следующий крестик, у острова цапель, потом следующий.
Я уже была в купальнике, мы стирали на мостках, терли вещи на ребристой стиральной доске старым обмылком, потом полоскали, стоя в озере. Теперь все висело на веревке за домом: рубахи, джинсы, носки, цветное бельишко Анны — наши сброшенные шкуры. Анна заметно успокоилась за фасадом свеженаложенного грима, напевала себе под нос. Она осталась у воды отмывать, волосы от дыма. Я надела майку — на случай, если опять встретятся американцы, Перед уходом я еще раз обшарила дом в поисках фотоаппарата, которым он делал те снимки, но аппарата не было; должно быть, он взял его с собой — в тот, последний, раз.
Спускаясь по ступенькам к воде, я вдруг увидела их на мостках за стволами деревьев. Анна в оранжевом бикини, прикрыв полотенцем голову, на коленях, похожая на монахиню. Над ней стоял Дэвид, руки в боки. А чуть в стороне сидел на мостках со своей камерой Джо и болтал ногами, отвернувшись, словно вежливо дожидался, когда они будут готовы. Услышав их разговор, я остановилась. Обе лодки стояли у мостков, мне нужно было туда, но сейчас спускаться было опасно. День был безветренный, голоса доносились отчетливо.
— Давай-давай, скидывай, — говорил Дэвид веселым тоном остряка.
— Я ведь к тебе не лезу, — ответила Анна негромко, уклончиво.
— Тебе что, жалко? Нам нужна голая женщина.
— Для чего это вдруг? — досадливо спросила Анна, закинув голову в покрывале. И глаза, должно быть, прищурила.
— Для «Выборочных наблюдений», — нетерпеливо объяснил ей Дэвид, и я подумала, что они действительно уже все вокруг использовали, им тут больше нечего снимать, кроме друг друга, следующая на очереди я. — Пустим тебя после мертвой птицы, у тебя есть возможность стать кинозвездой, ты же всегда жаждала славы. Тебя будут показывать по учебным программам, — добавил он, словно для вящего соблазна.
— Да ну тебя, — сказала Анна, подобрала свой детектив и сделала вид, что читает.
— Скидывай, говорю, нам нужна голая дама со здоровенными титьками и толстым задом, — ласково настаивал Дэвид, и я узнала в его голосе грозную вкрадчивость, знакомую еще по школе, за ней всегда следовало само издевательство, высший миг.
— Послушай, оставь меня в покое, — отозвалась Анна. — Я занимаюсь своим делом, а ты своим занимайся, ладно?
Она встала, уронив с головы полотенце, и хотела было обойти Дэвида, но он заступил ей дорогу.
— Я не буду снимать, раз она не согласна, — сказал Джо.
— Да она это только для вида, — не сдавался Дэвид. — А самой хочется, она же эксгибиционистка в душе. Ей очень нравятся ее роскошные телеса, а тебе как? Верно, ничего? Даже если и подплыли немного жирком.
— Не воображай, будто я не знаю, чего ты добиваешься, — сказала Анна с торжеством, точно нашла ответ задачки. — Тебе хочется меня унизить, вот что.
— Что унизительного в твоем прекрасном теле, детка? — нежно спросил Дэвид. — Мы все его любим, неужели ты его стыдишься? Не будь скрягой, таким богатством надо делиться с ближними, что ты, впрочем, и делаешь.
Он ее допек, она разозлилась и почти орала:
— Убирайся вон, чего тебе от меня надо? Со мной у тебя этот номер не пройдет!
— Почему же, — ровно возразил Дэвид. — Всегда ведь проходит. Раздевайся лучше, будь паинькой, а то мне самому придется тебя раздеть.
— Оставь ее, — сказал Джо, продолжая болтать ногами, то ли со скуки, то ли от волнения, у него не поймешь.
Я хотела сбежать вниз и остановить их, ссориться нехорошо, нам это запрещалось, если мы затевали ссору, нам попадало обоим, как в настоящей войне. Поэтому мы вели войны тайные, необъявленные, а потом и односторонние, я перестала сражаться, так как всегда оказывалась побежденной. Единственная моя защита была — бегство, исчезновение. Я присела на верхней ступеньке.
— Не суйся, она моя жена, — отозвался Дэвид. Его пальцы сжали руку Анны повыше локтя. Она попыталась вырваться, но он обнял ее, словно собрался поцеловать, и в следующую минуту взвалил вверх ногами себе на плечо, волосы ее повисли мокрыми плетями.
