Я остановилась возле скульптуры кофейного столика, на нем стояли чашки, наполовину заполненные каким-то составом ржавого цвета, а рядом с ними лежала свернутая газета. Чашки были накрыты чем-то наподобие люцита, а страницы газеты были сшиты по всему периметру тонкими металлическими скрепками. Я пошла дальше. Почувствовала уверенность. Прохаживалась по художественной галерее общепринятым темпом; мне совсем не хотелось кому-то показаться непредсказуемой. Время от времени в залах раздавался шум, который исходил от видеоинсталляций — то прерывистый скрипучий звук, вроде скрежета зубов во рту спящего человека, записанный очень крупным планом, то что-то связанное с промышленностью. Видеоэкраны занимали три стены затемненной комнаты; какое-то время я смотрела туда, но так и не смогла понять, что это. На всех трех поверхностях было нечто красное и темное, и все это шевелилось, бессмысленно сияя; возможно, это была массивная внутренняя часть рта, где язык ровно лежал на кости нёба. Теперь я почувствовала свой кавернозный рот, и то, как челюсть подымала вверх ту кость, что стала нижним рядом зубов. Я вышла из темноты. Решила сконцентрироваться на картинах.
Все картины были неизменно огромных размеров и квадратные, занимали пространство от плинтуса до потолка, и каждая пара картин полностью заполняла стену, как будто галерею, созданную на исходе прошлого столетия, специально планировали в соответствии с этими картинами. Они всюду висели парами. В каждой паре на первой картине изображено что-то легко узнаваемое, домашнее, скажем, заварной чайник или собака. Вторая же картина — почти пустой гладкий холст с грязным пятном посредине, словно живописец случайно коснулся в том месте рукой, причем недостаточно чистой. Изображения на картинах обозначены вместе: «Заварной чайник, 1 и 2», или: «Собака, 1 и 2».
До меня дошло. Это не заняло уйму времени. Все зависит от степени отчужденности и удаленности, разве не так? Понадобилось только однажды пройти по галерее, которая оказалась довольно маленькой, чтобы это понять, но я обошла все ещё несколько раз только для того, чтобы доказать самой себе, что, даже вспотев, я могу это сделать. После третьего раза я остановилась и села передохнуть на табурете в углу, где обычно сидят смотрители художественной галереи.
Напротив меня висели две картины с названием «Дорога, 1 и 2». На той, что слева, изображена пустая бетонированная дорога, уходящая на среднее расстояние с плоскими, заросшими травой обочинами по обе стороны. Справа под стеклом висел почти полностью пустой холст, только в самом центре пятно цвета глины, которое напоминало глубоко въевшуюся грязь или неловкое прикосновение. В начале бесплатной брошюры выставки сказано, что близнецы предпочитают «написать две идентичные работы, а потом медленно, кропотливо удалять всю краску с одного из соединенных в пару холстов, оставив в центре скудный след от удаленного изображения», и как только я это прочла, сразу поняла, что откуда-то знаю об этой особенности работы близнецов, то ли читала в воскресном номере газеты, то ли где-то еще.
Я почувствовала себя без сил, обманутой собственной памятью. Расслабилась на табурете, прислонившись всем телом к стене позади, и закрыла глаза. И тут я вспомнила, как прошлый раз несколько месяцев назад во время посещения художественной выставки мне тоже стало не по себе и пришлось сесть. Это со мной случилось в более крупной, выше по уровню галерее в центре города. В самом верху здания, через несколько лестничных пролетов и вдоль коридора с таким гладким мраморным полом, что, когда идешь по нему, можно видеть под ногами собственное отражение, находились три зала, заполненные маленькими, жестокими, ярко раскрашенными картинами художницы, которая запечатлела на них различные истории из своей жизни и жизни своего семейства в Берлине тридцатых и сороковых годов незадолго до ее смерти, неизбежной, чреватой последствиями и статистической. Теперь я вспомнила, что в тот день смогла вблизи посмотреть только три из нескольких сотен ее картин, прежде чем почувствовала, как подо мной стал качаться и скрипеть пол, словно вся галерея под нами — под ногами всех этих людей, блуждающих по залам и слушающих историю создания картин с взятых напрокат устройств для компакт-дисков, висящих у них на талии, через невообразимо маленькие наушники, рассказ о том, когда были написаны картины, — это палуба судна во время килевой качки на океане, и нас в этом «вороньем гнезде» швыряет то вверх, то вниз.
В одном месте мне пришлось качаться с пяток на носки, чтобы удержаться в вертикальном положении и сохранить безучастное выражение лица, пока одна леди не подскочила с мягкого сиденья посредине, и неожиданно освободилось место для меня. Тогда я села и стала считать паркетные полоски на полу, рассматривая залакированную пыль и то, что застряло в щелях, а картины все еще висели, их осипший крик парил выше линии моих глаз, пока не прозвучал звонок о закрытии выставки и не пришел мужчина в униформе, чтобы попросить всех покинуть зал, и я смогла уйти.
Возможно, это искусство заставило меня вспотеть. Возможно, скульптуры и картины по существу плохо действуют на меня. Я едва сдержала смех. Это было забавно. Тем утром, несколько раньше, я зашла в банк, где мне выдали закладную; по некоторым причинам женщина за конторкой всем рассказывает истории о случаях немощи и смерти людей. У нее всегда есть тесты без окончательных заключений, кое-что для запугивания. Возможно, подумала я про себя, надо пройти тест на переносимость искусства, подобно пробам на кожную аллергию. «Мы получили результаты анализов, — сказал бы доктор, — У вас повышенная чувствительность на пыль, кошачью и лошадиную шерсть, ракообразных, металлы, содержащие никель, и некоторые формы культурного выражения». Я бы облегченно вздохнула. Если бы я только знала, что мне нельзя приближаться к искусству, возможно, тогда я бы открыла для себя, не слишком поздно, простую жизнь, без каких-либо болезненных симптомов, с глубоким, здоровым, стабильным дыханием. После этого я бы вяло посещала театры, галереи, кино и книжные магазины, в тумане антигистаминов мои чувства настолько притупятся, что меня меньше всего будет беспокоить то, какой была или могла быть чья-то история.
Кажется, я всегда понимаю ту женщину, обслуживающую меня в банке. Темноволосая и утонченная с хрупкой незагорелой кожей канадка; ее лицо через двойное армированное стекло постоянно выглядит бледным. Тем утром, прежде чем я вдруг оказалась в растерянности и решила взять выходной на работе и провести какое-то время в художественной галерее современного искусства, она рассказывала мне грустную историю, пока подсчитывала сумму на моих чеках. Про свою коллегу из банка, тридцати трех лет, вот только на прошлой неделе исполнилось тридцать три. Полтора года назад появилась опухоль на руке размером с маленький мандарин. Размер клементина. Прооперировали. Дали отбой тревоги. Шесть недель назад — ужасные головные боли. Возвратилась в больницу. Продырявили насквозь. Вчера скончалась. Только тридцать три. Представьте себе. Разведена. Коллеге из банка, Мэри, которая навещала сослуживицу, пришлось сказать ее четырехлетней дочери, что мама в больнице и не может к ней вернуться.
Пока она все это рассказывала, подписывала бланк платежного поручения, клала его в полое пространство, предназначенное для передачи документов, я понимающе кивала. Снова сердце учащенно забилось в груди, и снова за сочувствием на моем лице таилось намерение как-то изменить свою жизнь. Женщина прижимала что-то к внутреннему слою стекла, зернистую фотографию, присланную по факсу или отпечатанную на ксероксе: несколько улыбающихся людей во время вечеринки либо в пабе. Справа та женщина, что умерла, пояснила она; узнаю ли я ее? Лица на фотографии были темными и смазанными, и в нескольких местах на сгибах фотография стерлась; похоже, она уже побывала во многих руках. «Так что ведите себя фривольно, — кричала женщина мне вслед через стекло, когда я собралась уходить из банка. — Сегодня же надо совершить что-то легкомысленное».
Что-то легкомысленное: я отправилась в художественную галерею. И обливалась потом. Сидела на табурете в художественной галерее с закрытыми глазами.
Открыв глаза, я увидела улыбающуюся мне маленькую девочку, возможно, трех или четырех лет. Когда я улыбнулась ей в ответ, с ее лица тут же исчезла улыбка и девочка спряталась за мать, которая стояла посреди зала, еле слышно разговаривая с другой женщиной. Ребенок качался вокруг ног матери, скрепляя их своими ручками. А потом отпустила. Выбежала на середину. Стала прыгать с одного каменного квадрата на другой. На «Дорогу 2» она не обратила внимания, встала перед «Дорогой /». Кинулась к дороге, как будто собиралась по ней бежать и ударила изо всех сил по картине, плашмя, всей тяжестью тела. Картина на стене задрожала. Девочка вскрикнула от удивления. Затем отступила и пощупала свой нос.
