Сластолюбиво и неприятно по повадкам, даже по манере шевелить губами, слово «обещание». Его импотенция вошла в поговорку, но обольщать оно умеет, как никто.
Самый главный сутенер в словесном мире — это слово «время». Нерешительное и хлипкое на вид, слово «время» имеет тем не менее у своих ног целую империю любовниц и любовников, которых оно по своей воле продает и покупает, с которыми удовлетворяет все свои прихоти, а после бросает, измаяв, выжав все соки, опустошив до дна.
Среди самых красивых историй любви — взаимная страсть четы «здесь» и «сейчас». Никто и никогда не ветречал отношений более чистых, прочных и прямых, чем между словами «здесь» и «сейчас».
Но бывают и истории любви втроем, крайне изысканные: например, между словами «прошлое», «настоящее» и «будущее». Такой тип верного тройственного союза встречается, однако, редко. Впрочем, другие слова недолюбливают эту троицу. «Прошлое», «настоящее» и «будущее» образуют полностью замкнутый круг, а если вспомнить, как они плохо гнутся, трудно представить себе их взаимные ласки и поцелуи.
Слово, не способное на любовь, — это слово «родина». Все, что оно умеет, — это требовать любви к себе (но его, на самом-то деле, никто не любит). Слово «родина», демагогичное и злобное, бесстыжее и садистское, удовлетворяет свою похоть тем, что систематически посылает других на смерть, да еще требует, чтобы они испытывали оргазм в тот момент, когда умирают за него.
— Вы разбираетесь в снах?
Что за оказия! Разбудить человека среди ночи, чтобы он ответил на такой вопросик! Тот, кто судорожно тряс меня, оказался горбун, персонаж без имени, молчаливый кельнер, учтивый и обходительный, из кафе «Сен-Медар».
— Нет, — отвечал я. — В снах я не разбираюсь. А лучше сказать — не знаю, разбираюсь или нет.
— Ну и ладно, все равно послушайте, что мне приснилось, — не смутился горбун.
Он пододвинул стул к креслу, в котором я спал, и стал нашептывать мне на ухо свой сон. Его лихорадочный голос сообщил мне и кое-что еще, а именно: что сон этот совсем свежий, что горбун проснулся всего несколько секунд тому назад.
Помещение было полно людей, которые спали кто на стульях, положив голову на стол, кто на немногих креслах, кто на полу, на разных импровизированных подстилках. В самом темном углу я услышал тихие звуки: кто-то тоже шептал что-то на ухо соседу. Может, всех собрали здесь именно с таким уговором — пересказывать друг другу сны сразу, как только они их отсмотрят?
— Вы меня слушаете или нет? — спросил горбун.
— Я вас слушаю, — ответил я.
Горбуну приснилось, что он сторож на поле с чудовищами. Хотя к слову «сторож» тут нужны пояснения. Потому что стерег он не чудовищ. Ему надо было стеречь ребенка. Ему надо было отвести куда-то ребенка, провести его между чудовищ. Вообще-то и чудовища были не сказать чтобы очень страшные — просто такие полупрозрачные головы, только языки очень длинные. Головы были не безобразные, напротив, вид у них был интеллигентный и симпатичный, очень даже пригожие головы, очень даже милые. Только вот эти противные языки — они тянулись к ребенку, хотели залезть к нему в ушки. Ребенок, шести-семимесячный младенец, плакал и вцеплялся в него, в горбуна. С ребенком на руках горбун пытался выйти из окружения голов и языков, которые взяли его в кольцо. Каждый раз как один из языков касался лица или висков ребенка или проникал ему в ушко, ребенок вскрикивал от боли и ручонками обвивал горбуна за шею. Горбун был охвачен отеческим чувством, он должен был сделать все возможное, чтобы спасти ребенка от этих голов и языков, которых было семь. Некоторое время горбун бежал с ребенком на руках вдоль поля, хотя поле было не то чтобы поле, а скорее очень широкое русло реки. Вообще, все происходило на берегу реки со многими притоками. Может быть, горбуну пришлось пробегать и под мостами, этой детали он вспомнить не мог. Единственное оружие, которым он располагал, была телескопическая трубка или что-то такое. Трубкой он мог отпихивать языки и головы, но они были увертливые, и горбун часто промахивался. В какой-то момент, когда горбун вот так бежал, размахивая трубкой, он почувствовал, что приближается к границе. Он не знал, какого рода эта граница, но понимал, что за ней — спасение для ребенка и, может быть, для него тоже. Что это было — какая-то линия, какой-то барьер, какой-то ров? В любом случае, что-то, через что головы не могли перейти.
Так и произошло: головы, от которых он отмахивался, вдруг стали за его спиной, когда он перешел воображаемую линию. Тогда горбун смог сделать передышку и оглянуться на своих преследователей. То, что он увидел позади, его устрашило: семь гигантских языков со следами нещадных побоев бессильно высовывались из тяжело дышащих голов. Неужели это он такой садист, неужели это он, на бегу, ослепленный паникой, колотил их с такой силой, что нанес им столько кровавых ран? Он не знал, не мог ответить себе. Но зрелище исполосованных языков было незабываемым.
Теперь, когда опасность в некотором роде миновала, у него появилась другая срочная задача: ребенка надо было куда-то уложить, в постель, в гнездо, в какое-то нормальное место. И вот горбун стал искать такое место, место, куда ему положить ребенка.
Горбун был под глубоким впечатлением от своего сна, я чувствовал это по дрожи его тела. А главное, он был расстроен, ужасно расстроен, что проснулся как раз в тот момент, когда ему предстояло завершить свою миссию.
— Границу я перешел, — сказал он, — оставалось уладить только еще одно дело. Вы, случаем, не подскажете, вы не знаете, что я должен был сделать?
— Знаю, — сказал я ему.
И в эту минуту я вспомнил то, что обычно говорится о горбунах, — что они приносят счастье, если потрогать их горб. Но эту мысль я оставил при себе.
Ярослава внезапно проснулась в 4 утра, разбуженная странным вопросом: есть ли у нее в доме молоко? Она не могла сообразить, почему этот вопрос стал ребром, так что даже мозг забил тревогу и разбудил ее.
Лежа в темноте с открытыми глазами, Ярослава прислушалась к своему мозгу. Что с ней творилось? Почему она вдруг забеспокоилась, как будто чего-то ждала? Посмотрела на часы со светящимся циферблатом. 4 часа 10 минут. Что-то должно было произойти в 4.10 утра? В 4 с четвертью? Ей надо куда-то ехать? Что-то сделать?
Прислушиваясь к своему беспокойству, Ярослава поняла, что она не одна в своей маленькой студии. Кто-то дышал неподалеку от нее в темноте. Вместо испуга на Ярославу накатила волна нежности. Это дыхание кое-что ей подсказало, она знала, что это за дыхание, за последние сорок лет она слышала его в темноте тысячи раз, пася разных младенцев, чьи родители уходили на званый ужин или в театр.
Ярослава зажгла ночник на тумбочке и обнаружила то, что ей уже подсказали волнение и нежность: в одной комнате с ней находился младенец. Не впадая в панику, Ярослава встала с постели и подошла к ребенку, который спал, закутанный во что-то, на ее единственном кресле. С одного взгляда Ярослава определила возраст ребенка: месяцев семь. Во сне ребенок сосал соску, как все груднички.
После того как волнение и нежность слегка улеглись, к Ярославе стала подкатывать паника. Неужели она так забылась, что вчера вечером прихватила домой чужого ребенка? По ошибке украла ребенка? Или кто-то принес ей ребенка на ночь, такое тоже с ней бывало. Ярослава принялась вспоминать по часам весь свой вчерашний день. Нет, она точно никого не приносила домой. Вторую половину дня она провела, как обычно, в семье Леру. В 4 часа забрала из детского садика младшего отпрыска, мальчика пяти лет. Через час забрала из школы его сестер-близнецов. Привела всех троих домой, дала им перекусить и стала с ними заниматься, придумывая всякие полезные игры, как просила мадам Леру. Когда в 7 вечера пришли, почти одновременно, мадам и мсье Леру, Ярослава перешла на кухню готовить ужин. В 8 она оставила всех пятерых за столом, обняла детей, пожелала им доброй ночи и вернулась одна к себе домой. Да она вообще в последние полгода не имела дела с грудными младенцами…
Нет, Ярослава не находила объяснения, каким образом ребенок попал к ней в комнату, но зато поняла, почему ее разбудила мучительная мысль о молоке. Есть ли у нее в холодильнике молоко? Ребенок мог проснуться с минуты на минуту и потребовать есть.
Ярослава пошла на кухню, открыла холодильник и вздохнула с облегчением: у нее осталось молоко на дне бутылки, довольно для младенца, который просыпается среди ночи и требует еды. Грея на плите молоко, чтобы все было готово, она сообразила, что ей некуда его перелить, что у нее нет бутылочки с соской. Ребенок был слишком мал, чтобы пить из кружки. «Придется ложечкой», — решила Ярослава и разыскала мягкую пластмассовую ложечку, чтобы не причинить неудобств детскому ротику.
