Повадки Робера, беспрестанно пересыпавшего свою речь шутками и прибаутками, сразу же показались Мор-Замбе чересчур бесцеремонными, даже развязными, в го же время ему нельзя было отказать в приветливости. Больше всего Мор-Замбе не понравилась одна странная привычка этого человека, который вскоре должен был стать его хозяином; чем бы Робер ни занимался, он поминутно отворачивался и потихоньку, словно отдуваясь, сплевывал через плечо. Вторая странность, скорее забавная, чем неприятная, состояла в том, что выражение его лица беспрестанно и неожиданно менялось, будто он сбрасывал одну маску и надевал другую: вымученная веселость подвыпившего человека уступала место серьезной и тупой мине самовлюбленного жуира, а на смену ей появлялась хитренькая усмешка мелкого пройдохи, грошового профессионального шулера.
— Эй, Жан Малыш — крикнул он вдруг повелительным тоном. — Принеси-ка пару бутылок пива!
Какой-то человек тотчас отделился от кучки людей, сидевших в другом конце просторного зала, в слабо освещенном углу, где их едва можно было различить из-за нагромождения мебели. До этого момента Мор-Замба почти не замечал их. Это были исхудавшие парни, сгрудившиеся вокруг низкого столика, заваленного пустыми тарелками — такими же пустыми, как и взгляд тех, кто их только что очистил, но так и не наелся досыта. Жестокие муки голода, отражавшиеся на их лицах, усугублялись тем, что эти парни вынуждены были смотреть, как объедается хозяин. Они принадлежали к самой жалкой категории жителей Кола-Колы. Предместье не имело понятия о слугах в собственном смысле этого слова. Немногочисленные тамошние богатеи ухитрялись без ущерба для своего кошелька использовать в качестве прислуги дальних родственников, которые едва оперившимися юнцами покидали родное гнездо не в силах устоять перед манящим, как мираж, желанием научиться грамоте или какому-нибудь ремеслу, а иные из состоятельных колейцев прибегали к услугам братьев, сестер и племянников своих жен, невзирая на все протесты последних. Из среды таких подростков и вербовались чаще всего бандазало Рубена; почувствовав, что хозяин надувает их, они бросали его и спешили примкнуть к какой-нибудь ватаге.
Прихлебывая пиво, Мор-Замба наблюдал теперь за сотрапезником Робера, человеком тех же лет, что и он, до крайности сдержанным, почти неприметным; у него было изможденное лицо, как это часто свойственно людям, которых гложет какой-то тайный недуг. На бесконечные шутки хозяина он отзывался вымученным смешком. Похоже было на то, что им предстояло сообща взяться за какое-то важное предприятие, и Мор-Замба невольно подумал, что и они, наверно, готовят «стоящее дело». Не иначе как вся Кола-Кола или даже весь Фор-Негр только и помышляют о том, чтобы провернуть очередное «стоящее дело». Предположение Мор-Замбы подтвердилось, когда Робер, прервав на полуслове свои шуточки, самым серьезным тоном обратился к Жану-Луи:
— Послушай-ка, нужно составить другое письмо директору Управления экономикой. Вчерашнее не годится.
— Как? Неужели я дал маху?
— Да нет же, нет! — успокоил его Робер. — Никто лучше тебя не умеет сочинять письма тубабу[8]. Дело здесь совсем в другом…
И он пустился в пространные объяснения, из которых Мор-Замба ничего не мог понять, тем более что они, судя по всему, предназначались не для его ушей. К тому же пиво, на которое он чересчур налегал весь этот вечер, с непривычки подействовало на него как снотворное. Он задремал и пропустил ту часть разговора, которая касалась его самого. Жан-Луи взялся вместо него объяснять внимательно слушавшему Роберу, что за человек этот Мор-Замба, откуда он взялся, какие испытания пришлось ему вынести и какие опасения его мучили, — опасения, естественно, напрасные: ведь не станет же, в самом деле, полиция Ойоло разыскивать его в Фор-Негре.
— Это и в самом деле редкостная находка, чистое золото, — сказал Жан-Луи в заключение. — Силища у него невероятная… Я сам не раз видел, на что он способен: взять хотя бы ту стычку с сарингала в прошлом месяце, когда они устроили облаву на торговок самогоном. Можешь себе представить: он разделался с ними в одиночку! И при всем том человек он тихий, непьющий, покладистый и даже услужливый.
Робер с понимающим видом кивнул.
— А грамотный?
— Куда там! — захлебнулся от смеха Жан-Луи. — Он даже на пиджин[9] не говорит.
— Чего-то я, однако, не понимаю в твоем парне: как он умудрялся работать фельдшером, не умея читать? Как ему удавалось разбираться в пузырьках и пилюлях? Ведь для этого нужно понимать, что написано на этикетках.
— Для меня это тоже загадка, — задумчиво ответил Жан-Луи. — Но я уверен, что читать он не умеет. За это я ручаюсь.
— Вполне возможно, что он мне подойдет, этот парень. Посмотрим, на что он способен. Вот тебе задаток — пять тысяч. Хватит?
— Всего пять тысяч? — скорчил гримасу Жан-Луи. — Знаешь, Робер, я абсолютно уверен, что ты еще не раз поблагодаришь меня за эту находку.
— Не сомневаюсь, малыш. Мы еще поговорим обо всем этом через месяц, согласен? Так что не обижайся. Ты теперь меня достаточно знаешь: в деловом отношении надежнее Робера человека нет. Ведь правда, Фульбер? Замолви хоть ты за меня словечко.
Задремавший было Фульбер разом встрепенулся и недоумевающе заморгал. Робер захихикал:
— Что это вы сегодня все сонливые такие? Ладно, Фульбер, не стесняйся, здесь ты как у себя дома, у тебя даже спальня собственная есть, и постель гебе уже приготовлена. Как только захочешь лечь — пожалуйста, дорогу ты знаешь. А ты, Жан-Луи, разбуди своего парня и поставь его в известность о нашей договоренности. Я повторяю: приходи через месяц, мы снова об этом поговорим. Спокойной ночи.
Робер пустил в ход все свое обаяние, чтобы расположить к себе своего нового подопечного, который поначалу был очень сдержан. Засыпал его подарками, которые вскружили бы голову любому парню, недавно поселившемуся в Кола-Коле. Мор-Замба получил подержанную, но вполне приличную одежду и обувь, железную кровать, одеяло и даже матрас — а ведь раньше ему приходилось спать на циновке, брошенной прямо на пол, и укрываться единственной пожелтевшей простыней. Вскоре Мор-Замба стал своим человеком в приютившей его семье; он пользовался авторитетом даже у детей, которые из-за отсутствия настоящего воспитания становились чем взрослее, тем несносней.
Робер не торопился растолковывать своему новому подчиненному, в чем, собственно, заключаются его обязанности. Когда он давал ему поручения по дому, он всегда старался выделять его среди прочих слуг, сажая обедать за один стол с собой, так что слуги не замедлили объявить Мор-Замбе бойкот, возмущаясь тем, что им предпочли какого-то неуклюжего и неграмотного деревенского олуха.
Но чаще всего Робер просто-напросто держал Мор-Замбу при себе: тот сопровождал его в Фор-Негр, в конторы экспортно-импортных фирм, в банк, где, к великому изумлению Мор-Замбы, его новый хозяин казался совсем неприметным, и в торговый центр, где Робер, подобно остальным африканским торговцам, чье положение никогда не было особенно устойчивым, вынужден был производить оптовые закупки.
Отправляясь на окрестные базары, Робер следил, чтобы Мор-Замба всегда был рядом с ним. Чернокожие коммерсанты, люди не ахти какие богатые, да и кое-кто из новоявленных белых торговцев, отчаянных молодчиков — ливанцев, сирийцев или европейцев, среди которых не было, впрочем, ни англичан, ни французов, а разве что греки да итальянцы, — все они жили исключительно или по большей части на доходы от продажи товаров на местных базарах, которые устраивались раз в неделю или дважды в месяц то в одном, то в другом местечке в радиусе до двухсот километров от Фор-Негра. Забираться глубже было рискованно и накладно из-за полного отсутствия или плохого состояния дорог. Накануне базарного дня десять-пятнадцать мелких чернокожих торговцев нанимали вскладчину грузовик, чтобы к рассвету поспеть со своими товарами в нужное место. Там они на скорую руку сооружали временные прилавки и ожидали покупателей. Все это было утомительно и не особенно прибыльно.
Покупатели, которых они старались залучить, состояли в основном из крестьян, пробавлявшихся в ожидании урожая бобов какао продажей обычных продуктов, почти не находивших сбыта в этой глуши. Получался порочный круг. В промежутках между двумя урожаями бобов какао иные из них доходили до такого безденежья, что поневоле отказывали себе в самом необходимом, без чего в других местах жизнь показалась бы немыслимой, — оставались без мыла, хлопчатобумажных тканей и даже без соли. Чернокожие колейцы и белые негрецы, приезжавшие к ним в эту пору, вынуждены были за неимением лучшего довольствоваться чисто духовной компенсацией, созерцая бесконечные сцены извечной деревенской комедии.
