— О-ля-ля! Это немножко слишком. Но даже допустим, что Марианна не монахиня; но она ничем не превосходит другие издания того же рода, которые вы берете на комиссию.
— Благодарю вас. Мы ознакомимся и с другими и примем меры.
Марианна срывается с тона и, подаваясь на ленточку, переходит в наступление:
— Франция не нуждается в поповской цензуре, мосье. Вы иностранец и пытаетесь учить французов.
— А вы плохой француз, мосье, если способствуете развращению молодёжи в своей собственной стране.
Специалистам русско-французской борьбы на поясах придётся расставить в разных местах технические словечки, которых мы не знаем. Помнится, что бойцы приподнимают друг друга на воздух, затем уместно выражение «нокаут» и «положил на четыре лопатки». Но нам приятно, не пытаясь интриговать читателя, заранее предупредить его, что победителем останется вольный каменщик. В этом нет ничего удивительного… Первая из двадцати двух аксиом Элифаса Леви о воле гласит: «Ничто не устоит против воли человека, когда он знает истину и хочет добра». Восемнадцатая аксиома читается так: «Добровольная смерть из преданности идее не есть самоубийство, но апофеоз воли». Таким образом поражения в данном случае не могло и быть; и все-таки победе Егора Егоровича помогла только случайность.
Проглотив пилюлю, Марианна стучит каблучками в направлении автобуса, останавливает его у зелёной вывески и вместе с ним пожирает пространство. Где-то, на середине пути автобуса, его насмешливо и уверенно обгоняет такси; в окне такси можно усмотреть волевой профиль каменщика. В главной конторе просят плешивого бывшего комбатанта обождать: директор занят беседой с заведующим отделом мосье Тэтэкин. «Как, он уже здесь?» Шансы Марианны падают. «Но, дорогой мосье Тэтэкин, вы ставите нам ультиматум! Мы очень ценим вас как старого и преданного фирме служащего. Но не можем же мы входить в обсуждение содержания изданий!» — «Напротив, уважающая себя фирма должна это делать». — «А кстати, кто издатель? Ах, этот! О, тогда вопрос стоит несколько иначе. Ведь это старый мошенник и банкрот, он уже прогорел с двумя подобными же предприятиями. Вы можете успокоиться, мосье Тэтэкин, „Забавы Марианны“ недолговечны». — «Я считаю вопрос принципиальным». — «О да, конечно… Знаете, дорогой друг, на этот раз вы меня переубедили; не стоит мараться из-за нескольких номеров, он, конечно, не заплатил типографии. Вы решительно правы, мосье Тэтэкин! Но только ваш ультиматум тут ни при чем. А вы такой горячий? Ну, я очень рад, будь по-вашему. Ох, эти русские! Как поживает ваш Сталин? А он, пожалуй, не глупее Муссолини, а? До свидания, дорогой, я вам искренне благодарен за добрый совет!».
Борьба, в сущности, окончена. Марианна делает последнее усилие спасти четвёртую лопатку. «Не могу скрыть, мосье, что этот sale russe[88], ваш служащий, пытался меня шантажировать… Мосье, я старый комбатант и не позволю… Во всяком случае, я не бросаю слов на ветер… А я говорю, мосье, что пора Франции изгнать нежелательных иностранцев… Я ухожу, мосье, но предупреждаю вас, что вы раскаетесь…»
Объявляется результат борьбы: 2–0. Восьмая аксиома Элифаса Леви гласит: «Когда воля направлена на вздор, она отвергается Вечным Разумом».
* * *
Нижеследующий отрывок написан в форме монолога, но в действительности это была беседа, даже ряд бесед, преимущественно за столиком кафе на улице Вожирар. Однако реплики героя повести настолько незначительны, что мы охотно их опускаем. Человек не без основной человеческой слабости, Егор Егорович сначала намекает, затем подробно излагает историю борьбы с Марианной, закончившуюся победой. Лоллий Романович слушает внимательно и вертит пуговицу на пиджаке никакого цвета. Пуговица мало-помалу теряет привязанность к пиджаку. На столике мокрый кружок, в кружке готовый улететь пепел от папиросы «Капораль». Безносый громкоговоритель неизлечимо нудит бочечным голосом. Такова обстановка. Обработанная для печати речь Лоллия Романовича принимает следующий вид:
— Дорогой Тетёхин. Надеюсь, что вы не сомневаетесь ни в моем сочувствии, ни в моей откровенности (Егор Егорович кивает). В деле, которое мы будем в дальнейшем называть «Забавы Марианны», вы были безукоризненны и проявили не только энергию, но и высокую самоотверженность (жест скромности не удаётся Егору Егоровичу, он совсем не актёр). Теперь я кладу на чашу весов (профессор трогает свой стакан) достигнутый вами результат, а именно ущемление несомненно порочной Марианны, а на другую чашу (трогает чашку собеседника) кладу ваше нравственное торжество, известного рода удовлетворённость подвигом. Противоположение, которое я в данном случае делаю, разъяснит вам мою дальнейшую мысль. У нас нет никаких оснований предполагать, что ущемлённая вами Марианна кается в своих грехах и хочет исправиться; вернее всего, она озлобилась и замышляет новые гадости вообще и против вас, в частности, хотя последнее нас не должно интересовать. Сфера применения зла в мире огромна, выбор богатейший. Таким образом, на первой чашке весов не остается ничего (профессор берет стакан и выпивает содержимое), в то время как на второй (Егор Егорович мешает кофе ложечкой, но не пьет) продолжает красоваться и тяготеть ваше нравственное удовлетворение. И я спрашиваю: удовлетворение чем, дорогой Тетёхин? Вы должны ответить по совести: «Моим личным подвигом, безотносительно к его последствиям». (Егор Егорович приоткрывает рот, но рот сам закрывается. Передышка оратора.)
Да, дорогой Тетёхин: безотносительно к последствиям. Но подобная самоудовлетворённость может быть только временной, поскольку речь идёт о живом и справедливом человеке. Сыграв впустую, этот человек, временно очарованный блеском игрушки, кончит, конечно, разочарованием. Иначе говоря — зачем было затрачено так много энергии, зачем человек принимал благородную позу и рисковал личным благополучием своим и своей семьи?
Вы мне можете возразить: да, усилия одного человека часто оказываются бесплодными; но последуй его примеру другие, десяток, сотня, тысяча — забавам Марианны и ещё многим другим забавам придёт конец. Но ведь никто вашему примеру не следует, дорогой Тетёхин! Ни тысяча, ни сотня, ни десяток, ни даже сидящая перед, вами единица. В ваш математический учёт вкралась, психологическая ошибка, какую обычно делают добрые и отзывчивые люди, судящие обо всех по себе. Так, например, они высчитывают довольно точно: каждый человек, самый бедный, может без малейшего напряжения сил пожертвовать одно су на устройство в Париже, на углу Конвансьон и Вожирар, вместо этого бистро — столовой для безработных. Людей четыре миллиарда, итого — двести миллионов франков. Затем он берет черпачок со звонком и обходит с ним весь мир, уныло позванивая и будя совесть; в результате сбора — шестнадцать франков тридцать пять сантимов, в том числе несколько монет, вышедших из употребления. На новые подошвы не хватает.
Тут уместно привести единственную значительную реплику, сорвавшуюся с уст вольного каменщика:
— Святые деньги, Лоллий Романович!
— Что?
— Я говорю — святые шестнадцать франков.
И дрожащей от волнения рукой Егор Егорович взял чашку остывшего кофею и опрокинул в рот жестом горчайшего пьяницы.
— Видите ли, дорогой Тетёхин, деньги вообще единственная святыня, всеми за таковую признаваемая, — хотя я и отдаю дань вашему замечанию. Вы прилепляете шестнадцать франков гуммиарабиком к дощечке, обрамляете её и подвешиваете в правый угол, затем зажигаете лампадку и хлопаете земные поклоны. После чего, в припадке лучших чувствований, вы суете незаметно и смущённо двадцать собственных франков взаймы безработному казанскому профессору, который, вероятно, до смерти не успеет с вами расквитаться. В благодарность за это безработный поливает вас ядом подержанного и выцветшего скептицизма и пытается сбить с благородной позиции. Так благополучно протекают дни, часы и годы. Поправку к вышесказанному делает время, приглашая на отдых всех действующих лиц. Вот, собственно, и все, дорогой Тетёхин. Я кое-как дотянул свою речь и, должен сказать, испытываю чувство острого стыда. К старости человек забалтывается…
Егор Егорович чувствовал, что если он-взглянет прямо на Лоллия Романовича, то увидит лицо не смущённое, а как бы недоброжелательное, почти злое. Значит, смотреть не нужно. Но и не глядя, Егор Егорович видел, что голова Лоллия Романовича глубоко вросла в плечи и весь он стал маленьким, зародышевым, во всяком случае, таким, какой берет двадцать франков, не может отдать и за это ненавидит дающего. Ещё никогда вольный каменщик не испытывал столь определённой нравственной победы — и она его не радовала. Как бы это так погладить Лоллия. Романовича по руке? Никак нельзя, потому что это его обидит ещё больше. Постучав ложечкой, Егор Егорович самым нежным и ласковым тоном (тон, собственно, предназначался для собеседника) попросил гарсона дать ещё чашку кофею и тут же, задержав гарсона, сухо и вежливо осведомился у профессора:
