Когда на другой день вечером возвращаемся, я помогаю ей подняться по ступеням к двери в парадное, входим, она осматривается и говорит деловито:
– Как тут намусорено! Надо завтра подмести. Я, пораженно:
– Лидия Борисовна! Неужели, кроме вас, некому в парадном подметать!
Она, спокойно и удивленно:
– Ну а что такого... У меня есть большая хорошая метла... Завтра и подмету...»
* * *
«...В гостях у нас Л.Б. с друзьями из Израиля – симпатичной супружеской парой. На звонок я открываю дверь и, как всегда, искренне ахаю – какая она красивая! Лицо ясное, гладкое. Глаза карие и спокойные.
Одета, как всегда продуманно – „в цвет“, с украшениями. Сегодня это кораллы.
Я помогаю снять пальто и замечаю, что этого пальто еще не видела.
– А оно новое. Купила его вчера за три минуты. Ошиблась остановкой, надо было вернуться и пройти сквозным проходом на соседнюю улицу. Я вошла, а в проходе оказался магазин. И это пальто прямо так и висело. Я надела и сразу купила. Так и вышла. Сейчас в Москве удобно от слежки уходить: входишь в одни двери в старом пальто, выходишь в другие – в новом...
За столом разговор о том, о сем. Л.Б. говорит:
– Умер знаменитый скульптор, К. Я его терпеть не могла! Понаплодил этих Лениных, Марксов...
Тут Борис вспомнил, что когда К. долбил глыбу, из которой ваял очередного Маркса на одной из центральных площадей Москвы, какой-то пьяный скульптор околачивался вокруг и уговаривал: „Лева, не порть камень!“
Заговорили о художнике Е., которому исполнилось 102 года. Его показывали в телевизионной передаче: вполне бодрый старик, сообщил, что по утрам приседает по 400 раз. Напоследок даже проделал несколько танцевальных па перед ошеломленными ведущими.
Лидия Борисовна усмехнулась и вспомнила, что именно Е. рассказывал: в первые годы НЭПа бойко продавались футляры для ножичков, на которых был изображен Карл Маркс, идущий за плугом. Картинка подписана: „Основоположник марксизма пахает“.
Боря сказал:
– Но какова энергия! Каждый день он приседает 400 раз.
– Может, 4 раза? – усомнилась я.
– Все врет, – заявила Л.Б. – Всю жизнь врал.
...Поздно вечером стали расходиться, Боря предложил пойти, пригнать такси.
Л.Б. сказала, что у нее есть знакомый таксист Володя, который стоит с машиной обычно где-то на Ордынке. Сначала он подвозил ее несколько вечеров подряд, так случайно получилось. Совпадение.
Л.Б:
– Он, вероятно, подумал – вот сумасшедшая бабка с клюкой, все время куда-то шляется: сегодня в ВТО, завтра в ресторан, послезавтра в ЦДЛ... Потом познакомились ближе. Он дал номер своего мобильного, и я, если задерживаюсь где-то допоздна, звоню ему и вызываю. И он приезжает...
Она стояла в прихожей в новом пальто молодежного покроя с лихими какими-то крыльями – маленькая, сутулая, с лукавым молодым лицом...»
* * *
Недавно я подумала – а знал ли таксист Володя, кого возил? И понял ли, что «сумасшедшая бабка с клюкой» больше не позвонит? Или удивляется – мол, куда пропала, – и ждет звонка до сих пор?
Она вернулась из очередной поездки с группой писателей по Сицилии. Выглядела очень довольной, говорила, что усталость приятная...
Достала из чемодана сувениры, безделушки, всякую «красоту», которую так любила, расставила по полочкам, любовалась... Сказала дочери Лоле: «Завтра меня не будите, завтра буду долго спать...»
Когда назавтра, отперев своим ключом дверь, дочь вошла в квартиру в Лаврушинском, она уже на пороге ощутила пронзительную, особую тишину и – пустоту...
Уютно горела настольная лампа...Видно, перед тем как заснуть навсегда, Лидия Борисовна Либединская читала... На задней обложке книги, которая выпала из ее руки, было помещено стихотворение Александры Истогиной.
И стихотворение, и эпическая высота ситуации заслуживают того, чтобы привести эти строки целиком:
Когда мой дух растает В рассветной тишине И новый день настанет, Забудьте обо мне.
Угасла с жизнью дружба, И не скорблю о ней. И памяти не нужно. Забудьте обо мне.
Кого легко любила, Сгорели, как в огне. Наш новый дом – могила. Забудьте обо мне.
Простите, не взыщите, Но даже и во сне Не надо, не ищите. Забудьте обо мне...
* * *
И все же, все же... память не хочет успокоиться, и все ворошит, ворошит не такие уж и частые встречи, какие-то, в общем, незначительные слова, совместные поездки.
Однажды Лидия Борисовна в разговоре упомянула, что восстановлено Шахматово, родовое имение Блока. Вот было бы здорово съездить. Я подхватилась, мы уговорились на ближайшие выходные и поехали. День был солнечный, синеглазый, начало лета...
По дороге Л.Б. рассказывала, как чуть ли не сорок лет назад впервые сама приехала сюда, на пепелище Блоковской усадьбы. Добиралась с приключениями, сначала электричкой, потом на попутке... Долго шла пешком по лесу, чуть не заблудилась. Нашла обгорелый фундамент по трем березам, растущим в поле на пригорке. Посидела среди кустов, в тишине, под высоченным серебристым тополем, подобрала осколок кирпича от фундамента сожженного дома и привезла Чуковскому. Старик прижал этот осколок к щеке, проговорил: «Я ни разу не выбрался туда к Блоку, а ведь он меня звал приехать»...
Л.Б. спросила: «Корней Иванович, неужели никогда не восстановят этот дом?»
Он ответил: «Лида, в России надо жить долго».
Этот разговор происходил в 65-м году прошлого века. И вот минуло каких-нибудь сорок лет – и имение восстановлено, солнце играет в цветных стеклах библиотеки и комнаты для гостей, по окрестным деревням поштучно собрано награбленное когда-то бекетовско-блоковское добро... Тот же огромный серебристый тополь над домом, кусты сирени и шиповника... Хорошо жить в России долго!
В прихожей дома-музея я увидела на стене памятную доску с выбитыми на ней именами писателей и общественных деятелей, кто боролся за восстановление Шахматова и добился этого.
– Лидия Борисовна, тут и ваше имя!
– Ну да, ну да... – сказала она, как отмахнулась. Потом мы спустились с пригорка на поляну, уселись на спиленных бревнах, достали бутерброды, со вкусом пообедали...
Когда в Москве уже катили по Тверской, Л.Б. рассказывала историю чуть ли не каждого дома, мимо которого ехали... И напоследок, в Лаврушинском, когда я помогала ей выйти из машины, сказала:
– Я так счастлива, что выбралась к Блоку! Вряд ли еще когда-нибудь придется...
И я тут же горячо возразила – мол, какие наши годы, Лидия Борисовна, что там, еще поездим, поколесим...
С того дня прошло несколько лет, и сейчас, вспоминая нашу вылазку, я ловлю себя на том, что весь этот день – весь! – ощущаю как цельный кристалл прозрачного счастья...
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Бродский. Письма римскому другу
Нежно застрекотал будильник: первая, обреченная на провал, попытка воскрешения Лазаря.
Сейчас стрекот перейдет в перетаптывание трех звоночков – такое до-ми-соль в ближний к тумбочке висок... Но и это еще не пытка. После инквизиторского арпеджио грянет подлый канкан, а вот до этого доводить уже не...
– Арка!.. Я улетела через три минуты!
Он выпростал из-под одеяла руку и на ощупь раздавил ненавистную кнопку.
– Ты когда это вчера явился? – спросила Надежда, навешивая перед зеркалом на свитер несколько рядов бедуинских бус. Она любила крупные броские восточные украшения, от которых его воротило. Иногда он говорил ей: «Ну что ты бренчишь монистами, как пятая жена хромого бедуина?»
Странно, что он еще не cтал мизантропом с этой проклятой жизнью...
– Часа в четыре...
– Опять что-нибудь веселенькое? – Она остановилась в одном сапоге у двери. Второй в руках. Все еще лежа, Аркадий через дверь спальни разглядывал жену. Наконец, рывком откинул одеяло и спустил ноги. Здравствуй новый день, как бы тебя прожить.
– Да, самоубийство. Девушка покончила с собой, и очень странно это проделала... Ну, ты только не трепись там в своей аптеке. Ничего еще неизвестно...
– Это кто... где? Кажется, Надежда забыла, что собиралась «улетать» три минуты назад.
Аркадий молчал: ожесточенно скалясь, чистил в ванной зубы, и она дожидалась, когда он сплюнет.
– Ты, может, помнишь, – такой пожилой полицейский, Валид... мы с ним столкнулись в Акко, в порту, после пикника на прошлый Юлькин день рождения.
– Не помню, – сказала она. – А что?
– Вот его дочь. Старшая, незамужняя... Девушка-то она относительная, ей лет тридцать пять было... Есть еще младшая, теперь сможет выйти замуж. У них же младшая раньше старшей выскочить ни-ни...
– Ну, и что? – спросила Надежда, заранее раздражаясь. – Ты-то чего переживаешь? Прикончили они ее, что ли?
