Я предполагаю, что он исчезнет, когда я оторву свои губы от Майкла, но Дарованный-не-Дарованный больше не на диване – он стоит у камина и выглядит таким же реальным, как Майкл, которого я оседлала, но он все еще неподвижен, как эти урны. Майкл стонет и протирает лицо рукой, его шея и грудь вся в красных пятнах, его веснушки взбухли, как укусы муравьев.
– Сладкая моя, что ты творишь со мной? – говорит он.
Я не знаю, что сказать, потому что Дарованный-не-Дарованный внимательно следит за мной и ждет моего ответа, поэтому я лишь молча покачиваю головой и прячу лицо в шее Майкла, вдыхая его запах. Такой живой, такой близкий. Надеюсь, что, когда я распрямлюсь, Дарованный-не-Дарованный исчезнет и вернется туда, где он обретается, когда не преследует меня, обратно в какой-то странный уголок моего мозга, вызывающий его, когда я под дурью, снова станет пустым призраком. Но Гивен все еще тут – он стоит снаружи коридора, ведущего к детской, сидит на полу, опершись спиной на стену. Потирает лицо руками.
– Я люблю тебя, – говорю я Майклу, и он обнимает меня и снова целует.
Дарованный-не-Дарованный хмурится и качает головой. Как будто я дала неправильный ответ. Я смотрю на Майкла подо мной и игнорирую призрака, даже не глядя в сторону детской комнаты, так что следующие полтора часа, пока Мисти и Ал отсутствовали, Дарованный-не-Дарованный остается лишь слабым пятном на периферии моего взгляда, сидя возле детской комнаты, охраняя их. Но Майкл массирует мне спину и голову, и это все, что имеет значение.
Они спят, будто одно целое: Микаэла обвивается вокруг Джоджо, ее голова у него подмышкой, ее рука на его груди, ее нога поверх его живота. Джоджо прижимает ее к себе: его рука согнута в локте под ее головой и вокруг ее шеи, а другая лежит поперек обоих, плоско прилегая к ее спине. Его рука крепко сжата, готова защищать, жесткая, как стена. Но у меня от их лиц двойственные чувства: их лица, обращенные друг к другу, сглаженные сном до младенческой полноты, такие мягкие и открытые, что я хочу оставить их спящими, чтобы они могли чувствовать все, что им отпущено. Наверное, когда-то Гивен держал меня так же, и мы дышали друг другу в рот и вдыхали одинаковый воздух. Но другая часть меня хочет разбудить Джоджо и Микаэлу, наклониться и крикнуть, чтобы они испугались и вскочили, чтобы мне не пришлось видеть, как они поворачиваются друг к другу, как растения, тянущиеся за движущимся по небу солнцем. Они – свет друг для друга.
– Подъем, – говорю я, и Джоджо резко садится на кровати, так и обнимая Микаэлу.
Дарованный-не-Дарованный просидел у их двери до самого возвращения Мисти и Ала: странно видеть его отголоски в том, как плечи Джоджо скручиваются вокруг Микаэлы, в его широко раскрытых глазах, которые сканируют комнату и останавливаются на одном комоде, в том, насколько неподвижным он вдруг становится.
– Нам пора, – говорю я.
– Домой? – спрашивает он.
Майклу приходится сесть на багажник, чтобы закрыть его. С тремя людьми на заднем сиденье у нас начинает не хватать места для сумок, с которыми мы приехали сюда, поэтому, хоть Джоджо и сетовал об этом, я заставила их положить все в багажник, включая сэндвичи, которые дал нам в дорогу Ал. Джоджо все еще дуется, и я еле сдерживаюсь, чтобы не обернуться, не перегнуться через сиденья и не сбить это выражение с лица: тонкая линия, потерянные губы, опущенные брови, все гладкое. Он поет детские песенки Микаэле: малышка хлопает в ладоши и шевелит пальчиками похожих на маленьких паучков ладошек, и выглядит то усталой, то очарованной. На каждом пятом слове она касается носа Джоджо. Мисти спит после того, как жаловалась целый час, что в машине все еще пахнет рвотой, а Майкл ведет машину, так что я присматриваю за детьми, когда удается не смотреть на Майкла, не замечать, как его кожа поглощает свет нарастающего дня.
Вручая Майклу сэндвичи, Ал был весь в поту, мокрый от соли и пах сырым луком. Он упаковал сэндвичи в маленький плотный пластиковый мешочек, портативный холодильник с логотипом “Чимай” на боку. Мы не хотим забирать у вас сумку, – сказал Майкл. Я настаиваю, – возразил Ал, тяжело дыша и быстро переводя взгляд между лесом, двором и обветшалым домом. Он снова был под кайфом. За оказанные услуги, – добавил он и улыбнулся мне. Зубы у него плохие, каждый обрамлен черной полосой, как грязная ванна, а десны красные. Никогда зубы не чистит, подумала я. Мужчины пожали друг другу руки, и Майкл слегка сжал в кулаке то, что передал ему Ал. Засунул это в карман.
– Иди сюда, – говорит Майкл.
Его кровь густо пульсирует под моей ушной раковиной, кожа его руки ощущается как теплая вода. Дорога извивается между полями и лесами, ведя на юг до морского залива, и свет, пробивающийся сквозь окна, заставляет все вокруг мерцать. Там, где дорога соединяется с заливом, она много миль идет вдоль берега. Я хотела бы, чтобы она шла прямо по воде, как на изображениях моста, который, насколько я знаю, связывает Флоридские ключи с побережьем, хотела бы, чтобы это была одна бесконечная бетонная доска, протянувшаяся над бурной синей водой мира, обнимающая земной шар, чтобы я могла лежать так вечно, ощущая тонкие волоски на его руке, не слыша своих детей, как будто их вовсе нет, чувствуя, как его пальцы рисуют круги и линии на моей руке, которые я разгадываю, он пишет на мне свое имя, присваивая меня. Мир – сплетение драгоценных камней и золота, вращающихся и сыплющих искрами. Я уже дома.
Мне этого всегда было мало. Я забеременела Джоджо меньше чем через год после того, как Майкл и я стали встречаться в старшей школе: мне было семнадцать. С тех пор между нами всегда были Джоджо и Микаэла, увеличивая расстояние. Воспоминания приходят вспышками, в основном под кайфом, это чувство, что есть только я и Майкл, вдвоем: как я выбиралась, выныривала из своей грусти и печали, когда была с ним, как все казалось намного живее с ним рядом. Мы останавливались в его пикапе в поле под звездами. Украдкой купались в надувном бассейне его родителей, ныряли в синеву воды и целовались. На пляже, где проходил фестиваль морепродуктов, с мерцающими вдали огнями аттракционов и дурацкой музыкой зайдеко из громкоговорителей, он крутил меня в руках и заставлял танцевать, пока мы не спотыкались и не падали на песок.
– Это не здорово, – сказала Мама после того, как я впервые привела Майкла домой и мы сидели на диване и смотрели телевизор.
Па ходил по дому и не обращал на нас никакого внимания. После ухода Майкла Мама начала готовить. Я сидела за кухонным столом и красила ногти в нежно-розовый цвет, цвет сахарной ваты – мне казалось, что он идет моим рукам. Я надеялась, что этот цвет заставит Майкла взять мои пальцы в рот и сказать: Хочу попробовать эту сладость.
– Ты кроме него ничего не видишь и не слышишь, – сказала Мама.
– Я много чего еще вижу, – возразила я.
Я пыталась оправдаться, но знала, что лгу, потому что, просыпаясь утром, я думала о смехе Майкла, о том, как он крутит между пальцами сигарету, прежде чем зажечь, о вкусе его рта, когда он целует меня. И тут я вспомнила о Гивене. И с этим осознанием нахлынуло чувство вины.
– Всякий раз, когда ты что-то говоришь, ты смотришь на него, как маленький щенок. Будто ждешь, что он тебя погладит, – сказала Мама.
– Мама, ну какой щенок?
– А как иначе? Ведешь себя точно так.
Я подула на пальцы правой руки и помахала ими перед лицом, вдохнула горячие запахи кухни: шкворчащие на плите бобы, остывающую кукурузную лепешку и запах лака для ногтей, от которого у меня кружилась голова, но мне это нравилось. Я попыхивала еще до того, как забеременела Джоджо, стоя на коленях в сарае на заднем дворе дома одного из друзей Майкла, одного из множества друзей Майкла, чьи родители никогда не бывали дома. Мир раскачивался и крутился, а мой мозг словно вырывался из черепа и уплывал прочь. Майкл тогда схватил меня за плечи, вернул меня на землю, вернул меня обратно в себя.
