«Ой, не понравится ей здесь!» — забоялась Таня: в учительской пусто, неуютно, директорский кабинет не кабинет, а какой-то амбар для старья. По расставленным вдоль стен стульям небрежно разбросаны географические карты, старые журналы, тетради, в одном углу в кучу свалены осколок мамонтового зуба, пожелтевшие кости, чучела ежа, ворона, синичек. Стоявшие на директорском столе два глобуса, побольше и поменьше, так были облапаны, ободраны, что ни морей, ни океанов, ни Европы, ни Америки на них не разглядишь, это уж Таня сама проверила…
Не спрашиваясь, Таня вошла в кабинет — вынести свободные стулья, чтобы протереть их; директор, рассматривая документы приехавшей, недовольно спросил:
— Так, Вера Петровна, значит?
— Вера Петровна, — подтвердила учительница, ежась под хмурым взглядом директора, подергивая на коленях короткую юбку.
— Преподаватель эрзянского языка и литературы нам нужен, — подтвердил Потап Сидорович и раздраженно сказал Тане: — У тебя что, другого времени нет? Приспичило? Видишь, у меня человек?
Вспыхнув, Таня вышла, успев услышать, как все тем же недовольным бурчливым тоном директор распорядился:
— Идите отдыхайте. Завтра явитесь утром. А где жить будете — скажет вон наша уборщица. Я ей дал указание…
О приезде новой учительницы Таня в тот же день рассказала Зине и другим подружкам. Не забыла поведать им и о том, как ее встретил и как разговаривал с ней их Потап…
Поволновалась, вероятно, в ожидании первого звонка, первого урока Вера Петровна, но не меньше, за нее переживая, поволновалась и Таня: очень уж пришлась ей по сердцу новая учительница, так хотелось, чтобы все у нее было хорошо.
Переживала Таня напрасно. Первый урок прошел в седьмом классе так, как до этого никогда не проходил. Внешне застенчивая, несмелая, Вера Петровна, начав рассказывать о родном мордовском языке и литературе, будто преобразилась, стала неузнаваемой — семиклассники приняли ее сразу, безоговорочно. А вскоре все они заметили, что Вера Петровна быстро подружилась и с остальными преподавателями.
Но однажды с ней произошел смешной случай, из-за которого урок едва не сорвался. Осенним солнечным утром, только что войдя в учительскую, Вера Петровна достала из сумки новые модные туфли. В этих туфельках, купленных на последнюю стипендию, она и пощеголяла только один раз, на выпускном вечере. В селе по улице ходить в них побоялась — каблуки тоненькие, в земле завязнут, чего доброго. А тут, в школе, получилось то, чего она никак не ожидала.
Она шла в класс по коридору, и вдруг каблук правой туфли попал в щель между досками пола — Вера Петровна едва не упала. Она подергала ногой — ничего не получилось. Чуть повернув ногу, дернула посильнее — послышался какой-то щелчок. Пришлось рукой вытаскивать туфлю. Тонкий каблучок, словно сломанная палочка, висел на обрывке сухой кожи. Ко всему этому, когда она наклонилась, из-под локтя выскользнули и рассыпались по полу тетради и классный журнал. Настроение у Веры Петровны мгновенно испортилось: и туфли было жаль, и неприятно, что все это произошло на глазах бегущих по коридору учеников — звенел звонок. Не спешил один, кажется, Федя Килейкин. Он стоял у стены, наблюдая, как учительница собирает тетради, и смеялся. Тут-то припоздавшая Таня Ландышева и треснула его по шее:
— Ты что квакаешь своим лягушачьим ртом? Не видишь, что делать надо? — и сама бросилась помогать Вере Петровне.
Пришлось возвращаться в учительскую переобуваться. Когда Вера Петровна вошла в класс, там хихикали, — потешал всех, конечно, первый озорник Федор Килейкин.
Хмурясь, Вера Петровна села на свое место, раскрыла журнал — Килейкин не унимался.
— Килейкин, встань и расскажи всем, отчего тебе так смешно, — сдержанно попросила Вера Петровна.
Федя не думал вставать, опять что-то «сморозил» — ребятишки громко фыркнули.
— Федя Килейкин, встань! — строго потребовала Вера Петровна и направилась к его парте.
В это самое время в класс вошел директор школы Потап Сидорович — вероятно, он слышал шум и слова педагога. Стоя спиной к двери, Вера Петровна не видела его; по классу прошелестел испуганный шепот — «Сам!». Все вскочили.
Вера Петровна удивилась: почему, словно по команде, ученики поднялись, она же просила встать одного Федю Килейкина? Оглянувшись, увидела Потапа Сидоровича. Тот махнул рукой, и дети опять сели, против обыкновения, почти бесшумно.
Вера Петровна тогда еще не знала, что ученики да и педагоги, с опаской, за глаза, называли директора «Сам»; узнала об этом она позже и поняла, что зовут его так вовсе не случайно…
Не вникая в суть дела, директор коротко скомандовал:
— Килейкин, вста-ать!
Федя вскочил с места, опустив голову.
— Если и впредь не будешь слушаться учителей — объясняться будешь у меня в кабинете, — предупредил Потап Сидорович и покинул класс.
…С тех пор прошло семь лет. Здесь, в Сэняже, Вера Петровна была принята в партию, сменила на посту директора школы Потапа Сидоровича, а сейчас она — секретарь парткома колхоза «Победа». Причем снова вместе с Потапом Сидоровичем Сурайкиным, который избран председателем колхоза. Не хотелось Радичевой оставлять школу, но такова была воля сельских коммунистов,
…Все это вспомнилось Тане, когда она подходила к селу. Почему вспомнилось? Может быть, потому, что и сейчас считает Веру Петровну своей наставницей.
«Загляну-ка я сейчас к ней», — неожиданно решила Таня и, не заходя домой, повернула к правлению.
Веры Петровны в кабинете не было.
Таня постояла в коридоре, поднялась на второй этаж: может, Радичева у Сурайкина? Очень уж хотелось прямо сейчас, сию минуту, встретиться и поговорить с ней. Однако кабинет председателя был закрыт. Жалко, но ничего: после долгой дороги пора и отдохнуть, дома заждались, наверно…
Потап Сидорович Сурайкин попался ей при выходе из правления. Он шел навстречу, опустив голову, будто отыскивал что-то на земле. Таня подосадовала. Если вот так идет, с опущенной головой, землю разглядывая, — настроение у него плохое, добра не жди. Об этом в Сэняже каждый знает. Вот ведь человек! Вроде бы и плохого он ей никогда ничего не делал да и других до слез не доводил, но всякий раз, когда вот так встречаешься с ним, руки-ноги почему-то опускаются.
Главой колхоза Потапа Сидоровича Сурайкина избрали спустя полгода после приезда Веры Петровны в Сэняж. В те времена в колхозе слаба была трудовая дисциплина, планы поставок не выполнялись, строили мало и долго. Шов в делах колхоза, невесело шутили на селе, так распоролся, что стянуть его могла лишь «крепкая рука». Такая крепкая рука, по мнению колхозников, была у директора школы Потапа Сидоровича Сурайкина. Человек он местный, и он всех знает, и его все знают, поэтому и был довольно дружно избран председателем колхоза. Избрали не столько по рекомендациям района, сколько по настоянию самих колхозников, которым осточертели и лодыри, и гоняющиеся за длинным рублем на стороне шабашники: этот прижмет!
Крутой нрав Сурайкина на селе знали, на него и надеялись: у Сидорыча отлынивать не будешь. Неспроста с легкой руки ребятишек и все колхозники стали называть председателя «Сам». Знал или нет об этом Сурайкии — было неведомо, быть может, и знал, во всяком случае, нравом своим прозвище оправдывал. Подкрутил он гайки так, что даже и те, кто горячо ратовал за него, не рады были. Поначалу одобряли, но год от году, по мере улучшения дел в колхозе, Потап Сидорович все больше становился невыносимым — ни слова поперек ему не скажи, ни совета, ни предложения не примет, одного его слушай и делай то, что скажет он сам!
Сэняжцы народ справедливый, они видели, понимали, что Сурайкин многое сделал — укрепилась трудовая дисциплина, приумножилось богатство колхоза. В районных сводках с самой нижней ступеньки хозяйство выбралось в верхние ряды. Потап Сидорович на всех районных конференциях, собраниях и активах неизменно избирался в президиумы. За годы его председательства в домах колхозников стали появляться телевизоры, стиральные машины, дорогая мебель, в колхозе заработал водопровод, в домах горели газовые плиты. Этим благам больше мужчин радовались женщины: за водой к колодцу в слякоть да по морозу не топать, стряпать — одно удовольствие. Да ведь известно: человеку кроме достатка нужно еще уважение, сэняжцы — народ на внимание отзывчивый, чуткий; пошути с иным по-дружески, попей с ним за одним столом чай — он тебе горы свернет! Только всего этого теперь от Потапа Сидоровича уже не дождешься.
Самое же несправедливое в том, будто бы все хорошее и доброе в колхозе Сурайкин сотворил один, без людей — вот что обидней всего. Жизнь улучшалась, но менялись при этом и сами люди, менялось их отношение к земле, к труду, ко всему окружающему, — Потап Сидорович не менялся. Он оставался таким же сухим, черствым, хуже того, держался все недоступней. Видно, так уверовал в свои способности, в свою незаменимость, что кроме себя никого не замечал. Как вон бородавка на чистом здоровом лице: и сковырнуть не сковырнешь, и смыть не смоешь, да и во время бритья осторожненько обходишь — не срезать ненароком бы…
