За столом были ещё люди, кроме моего отца и дочери, которой, по её словам, очень сильно захотелось залезть под стол или убежать на край света.
Мой любимый... Он совершенно непьющий, как и я. Сидя в Риме в ресторанчике, мы с ним медленно потягивали из бокалов знаменитое итальянское сухое, наслаждаясь друг другом, видами вечного города, тонким ароматом вина и сытным обедом. Вот, примерно, к такому «питию» всегда сводятся наши редкие посиделки со спиртным. Кроме того, как правило, один из нас — за рулём. Но это — двадцать пятая причина нашей трезвости. Мы просто оба не любим состояние опьянения, оно нам противно, и если со стороны на это смотреть, и «внутри себя». Впрочем, пьянчуг в его семье никогда не было, а у меня зато — стойкий иммунитет в результате мощной прививки в детстве. Так-то...
Какое-то время у нас была привычка по воскресеньям играть вчетвером в покер или в слова. Мамочка, папуля, Сашка и я. И бывало очень весело! Играли по несколько часов, хохотали, шутили... Однажды в один очень хороший момент Сашка вдруг сказал с такой улыбкой, какой я ни до, ни после у него больше не видела — нежной, мягкой:
— А всё-таки у нас хорошая семья, правда... — с неопределенной какой-то интонацией в конце фразы. У кого он это спросил... Или он не спрашивал, а утверждал? Почему он ТАК спросил? Хотя мне было всего-то лет девять, меня почему-то обеспокоил этот вопрос, чуточку так обеспокоил, будто вдруг несильно врезался в кожу шеи крючок от застежки платья.
Не помню, ответили ему что-нибудь или нет, ничего больше не помню, а вот его слова и выражение лица запомнила. Забыть не могу.
Да, но вернемся к моим правильным ручкам, пальчикам, а также к мамочкиным надеждам на меня. Когда мне было пять лет родители, как сейчас помню, в кредит, ибо очень было дорого (пятьсот рублей!), купили пианино. Чтобы меня учить. Наверное, всякий родитель, покупая инструмент, надеется, что у него растёт Моцарт. Впрочем, для этого нужно иметь ну хоть какие-то основания. Я пела? Как все девочки. Танцевала? Ну, может, любила это дело больше других. Но при чём здесь пианино?
— У нас в доме было пианино, и меня учили, — объяснила мамочка, и вопросов больше никто не задавал, тем более я: раз так растили мою ТАКУЮ маму, значит, это единственно правильный метод воспитания.
Естественно, я сразу начала долбить что-то по клавишам и, естественно, некто (убей, не помню, кто) научил меня выдалбливать на инструменте «Собачий вальс» — а что же ещё? А через короткое время мамочке пришло в голову показать меня вот так сразу в ЦМШ (Центральную музыкальную школу) — весьма престижное тогда заведение для деток, но не для всех, а только самых одарённых. Для этого и устраивали просмотр.
Папа меня туда повёл. Тогда мне ещё не было страшно, тогда я ещё не боялась всего и всех. Ну, коридор какой-то длинный, ну, много малышни и родителей... Время от времени кого-нибудь из детей выкликают в специальную комнату, где стоит рояль. Честно сказать, плохо помню всё до тонкостей... Какие уж там тонкости!
Вызвали меня, спросили, умею ли я играть. Я ответила честно: да! Сыграй — попросили. Ну, я и сыграла им, как могла, «Собачий вальс». Занавес...
А могло ли быть по-другому? Разве меня готовили и учили чему-нибудь? Разве я вообще соображала, где я и что происходит? Но я всё-всё понимаю! Мама была убеждена, что у меня должен быть ДАР. Что от меня все должны АХНУТЬ. Что я — самородок, который нельзя не заметить. Ведь я — ЕЁ дочь.
Может быть, это и было её первым разочарованием во мне? Не знаю. Бедная мамочка... Как, должно быть, она тогда переживала. Ведь примерно в то же время меня не взяли в балет. То есть не то чтобы не взяли, но старенькая балерина из самогó Большого театра, к которой меня привёл папа, покрутив мне ноги в разные стороны, сказала так:
— Гибкая девочка, способная, но ступни... У нее же плоскостопие, она не сможет сделать карьеру в балете. Никогда.
По той же причине мне было отказано в фигурном катании. Несчастная мамочка! Она всё искала и искала, где именно блеснёт ее дочь, в какой области человеческих талантов ЕЁ дочь прогремит так, что услышат все. ВСЕ! А никак не складывалось.
Почему-то мамочку не так уж радовало, что в детском саду я всегда ведущая всех концертов, главная, Снегурочка и так далее. На это она, пожимая плечами, говорила так:
— Это естественно, нормально, я тоже такая была, по-другому и быть не могло, — и грустно вздыхала. Да, это всё полная ерунда, конечно, этого мало, это — ничто. Я понимала, понимала и уже переживала потихоньку... Но мамочка вдруг обнимала меня, прижимала к себе со словами: «Силибоночка ты моя трататанская!», и я захлебывалась в её таком родном запахе, умирала от счастья, что именно она моя мама, что мне несказанно повезло, незаслуженно повезло. Я была самой счастливой девочкой на планете в такие минуты. Хотя угрызения совести уже просыпались. Очень постепенно, но поднимало голову чувство вины: я — не Моцарт, у меня плоскостопие... Мамочка огорчается.
По маминым словам, она всегда и везде была первой: в школе, к примеру, — лучшая ученица. Ей всё давалось легко и просто: и литература, и математика, и физика. Простой вопрос, почему же ни разу в жизни, начиная с четвёртого класса, мама не смогла мне помочь ни в одной точной науке, долго не приходил в мою тупую башку. Позже, разумеется, пришёл и вопрос, и ответ на него. Позже...
Не помню, чтобы я когда-нибудь имела заблуждения по поводу собственной внешности. С самого детства зеркало меня не очень-то радовало. Вернее, не радовало оно меня с того момента, когда я стала осознавать себя девочкой и придирчиво присматриваться к собственным чертам и прелестям. Никаких радующих самолюбие черт, а тем более — прелестей в упор не было видно. Возможно, именно поэтому из всех зазеркалий на меня угрюмо смотрела исподлобья несимпатичная, блеклая девочка с плохими волосиками и дурацким кривоватым ртом. Сколько раз мне говорила мамочка: «Ты — красивая, а уж когда вырастешь, совсем станешь очаровашкой!», а я не верила. Во-первых, потому что ничто этого не подтверждало. А во-вторых, у меня, к сожалению, очень рано зачем-то прорезалось и выросло в полный могучий рост клятое критическое мышление и страсть к сопоставлению фактов и сравнениям. (Когда эта дрянь вырастает в мозгу, как киста какая-то, от неё уже фиг избавишься, никакая операция не поможет. Впрочем, трепанацию черепа я пока не пробовала, а надо бы). Так вот: я всегда держала в голове мамины рассказы про то, как она была самой-самой красивой девочкой в классе, в школе, среди всех подружек, как из-за неё с детства кипели всякие бразильские страсти в их маленьком шахтерском посёлке, как постоянно и хронически в неё был кто-нибудь влюблен, а нередко даже сразу двое-трое. А уж когда она совсем подросла, то просто стала Кармен местного значения... Вот про «местное значение» я уже сейчас от себя прибавила, а тогда получалось, что просто Кармен, вселенская такая.
Как же мне, заурядной девочке в огромной Москве, среди столичных красоток из благополучных семей (читай — хорошо одетых и ухоженных) было с ними тягаться? Но мамочка тогда не могла (не хотела?) этого понять, и нередко я ловила на себе её сожалеющий и жалеющий взгляд: нет, не унаследовала доча её красоты, яркости, умения быть самой-самой!
Кстати, именно где-то тут рядышком и живёт ответ на вопрос о маминой «непомощи» мне в школьных предметах. Чего мама упорно не желала никогда понимать, так это разницы между провинцией и столицей. Заштатный шахтёрский посёлок на окраине Украины. Школьная программа 30-х-40-х. Возможно, я тоже там была бы первой девкой на деревне, не очень-то это сложно. Но Москва, дорогие мои, это совсем другая история. Да к тому ж — 70-е, а уже давно каждому известно, что в те годы школьная программа была переусложнена до невозможности (даже песня популярная тогда была на эту тему). Так что, милая мамочка, твои знания по математике-физике заканчивались примерно на уровне моего четвёртого класса. Надо ли иметь очень высокий IQ, чтобы понять это? Не думаю.
Трудно сказать, кого она больше уговаривала-утешала своими нежными речами про мою красоту и будущую «очаровашность» — меня или себя? Ей было горько и грустно. У её девочки — ни красоты, ни талантов. А так быть не должно, не может! Учитывая постоянный минорный фон маминого настроения (эта всегда была её суть, фундамент её характера, основа и принцип самого её существа — минор и страдание), я только могу с ужасом догадываться, как густо, щедро я добавляла в этот «страдательный» замес надрыва, печали, боли.
Но у меня ну никак не получалось быть самой привлекательной девочкой! Мамочка рассказывала, что в её детстве-юности, в шахтерском поселке, а потом и в Ростовском университете, где она училась (лучше всех, естественно!), она, в своих перелицованных юбках всегда пучками и снопами собирала восхищённые взгляды парней и завистливые — девиц. У меня этот номер не проходил. Хотя юбки, которые были в моём гардеробе (боже, какое неподходящее слово для пары полочек в разваливающемся шкафу, где помещалось моё тряпье!), вполне годились на звание «недоперелицованных».
