"Мы встречались с тобой на закате,
Ты веслом рассекала залив,
Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив"
Прочел я нараспев в гулком и пустом кабинете литературы перед потрясенной Владой Натановной. Со стен на меня изумленно пялились классики, я волооко, склонив голову, глядел на педагогиню и часто вздымал щуплую грудь. У училки тоже сбоило дыхание.
- Мааальчик мооой – с пристоном протянула она. Но тут же поправилась и уткнулась в журнал. Потом вскинув голову глянула на меня повлажневшими глазами и всплескивая руками, хватая воздух, с экспрессией выпалила – Галеев! Я поставила тебе три, вот так вот закрыв глаза!
И показала как закрыв глаза она поставила мне три: затрясла головой, как это делают увядающие женщины, пускающиеся в последний в жизни, осенний разгул.
Тогда то я, совсем еще мальчишка, и понял, что если иметь дело с бабами, то только не с училками. И еще - для того чтобы творить с бабами все, что тебе заблагорассудится, нужно не так уж и много. И решил на них здорово не растрачиваться. У меня всегда так – только пойму что под силу мне что-либо, как тут же теряю к нему интерес.
Было конечно несколько первых любовей, с прилагаемыми к ним страданиями – все надуманные и взращенные искусственно, как и любые юношеские чувства. Потом были и настоящие романы, которые только подтвердили мою догадку. И отовсюду я выходил без потерь. Как с гуся вода. Влюблял, покорял, бросал. А вот с Люсенькой у меня вышел облом. И что самое обидное, долгое время длящийся облом.
Марат Галеев – повеса, сердцеед и везунчик влюбился. И уперся, как говорят в пошлых романах, в глухую стену непонимания. Впервые ему отказали в возможности подарить объекту обожания свой богатый внутренний мир. И вот я с горечью констатирую этот факт, но долго печалиться я не привык. Тем более что с детства свято верю в отсутствие неприступных крепостей.
Вот и сейчас, заходя в приемную, я опять готов к штурму.
- Здравствуй Люсенька – начинаю я – ты все еще наивно думаешь, что принцы на белом коне могут выглядеть не так, как я? Это метафизика, детка. Я совершенство формы и содержания. Так сказать объективная реальность, которую ты никак не хочешь познать в ощущениях.
Люсенька улыбается мне своей ехидной улыбкой и хлопает кроткими глазками. Какое коварство в этой напускной наивности!
- Иди давай, тебя уже Дед заждался, –отмахивается моя зазноба и достает из сумочки зеркальце.
- Люсенька, золотце, это тебе совершенно ни к чему – продолжаю я уже занеся одну ногу к Деду в кабинет – поверь мне, зеркало ничего не скажет о твоей красоте сверх того, что могу сказать я. А я вот сверх зеркала могу нагородить с три короба… - я осекаюсь, поняв, что брякнул что-то не то и начинаю оправдываться – не со зла, моя госпожа, а токмо по недостатку ума и состоянию крайней влюбленности и обожательности касательно вас начинаю нести всякую чушь...
Далее я делаю попытку встать на колени и преклонить голову, как на плаху, на люсенькину юбку, но она с притворным возмущением пресекает мои попытки. В её глазах стоит задорный смех. И еще в этих глазах не проскальзывает даже намека на ответные чувства.
***
Главный редактор нашей газеты, Сергей Антонович Пыреев по прозвищу Дед, нестарый впрочем еще, высокий и статный мужчина, сидит, откинувшись в кресле и читает какой-то журнал.
- Здравствуйте, Сергей Антонович.
-А?! – Дед подается вперед правым плечом. Он глуховат и при нём надо говорить громко.
- Здрасьте, говорю.
- Здорово, коль не шутишь. Ты чего, опять к Люське приставал? – произносит он строго, одновременно лучась хитрыми глазами. И я в который раз уже убеждаюсь, что не такой уж он и глухой, этот Дед.
- Смотри, испортишь мне девку, я с тобой поступлю хуже чем с врагом народа. Женю и дело с концом. Вот тогда нюхнешь пороху.
- Я хоть сейчас. А вас в посаженные отцы приглашу, Сергей Антонович. Чтобы вы совет да любовь нам пропели.
- Ну, это без проблем, всегда, как говориться, готов. Я могу и в медовый месяц тебя заменить. Даром что Дед.
Он акцентирует на своем прозвище внимание, давая понять, что прекрасно о нем осведомлен. Ох, и не простой у меня шеф. Только косит под дурачка.
- Тут вот какое дело, Марат, - бросив шутить, начинает Киреев – на носу у нас выборы и кандидат во Всенародное Вече Коновалов, ну этот, правозащитник, который сейчас там от Пищевиков сидит, желает дать интервью. Объяснить народу как он будет за его нужды и интересы бороться сидя в просторном и удобном кабинете. А так как он нынче заявлен от нашего конца, то интервью выйдет в нашей газете.
- Да какие проблемы, Сергей Антонович, разместим. Пусть его штаб пришлет текст, а я со следующего номера его поставлю на нужную полосу.
Я говорю так уверенно о размещении текста в газете потому-что Дед, ленивый в принципе человек, уже давно свалил на меня большую часть своих обязанностей. Сам он только подписывает номер в печать. Решаю же, что ставить в номер я. Конечно Дед мне иногда ненавязчиво подсказывает, кого и на какой полосе прорекламировать. Это значит, что к Деду заходил крупный рекламодатель и у него лежит в кармане пиджака конверт «детишкам на молочишко». Я его не осуждаю. Все хотят хорошо жить. Мне тоже заносят. У каждого свой гешефт. Это в принципе никому не интересно – стоит ли тогда об этом долго говорить?
Но сейчас шеф со мной не согласен.
- Ты не понял меня, Маратик. Готовое интервью любой дурак может поставить. Для этого образование иметь не нужно. И уж в штате редакции состоять - тем более. К тому же такие номера уже не проходят. Цех общественного транспорта сам по себе ничего не решает, а голосует за кандидата только в составе Конца. В нем же единого мнения по кандидату нет. Разброд, Марат, и шатание. Нет, это думать надо было, я не знаю, в один конец связать Цех транспорта, мануфактурный цех и деревообработчиков. Для этого специальное высшее образование надо иметь, я не знаю, чтоб цеха со столь разными интересами повязать в один узелок. Еще бы врачей нам сюда всунули, я не знаю. Или этих твоих, журналистов. Ты же журналистом хочешь стать?
В общем серьезная тебе ставиться политическая задача – взять у Коновалова интервью. Потом творчески его обработать, согласовать и на вторую полосу. И так сделать, чтоб всех этих дровосеков и сапожников проняло, ты понял. Чтоб они, взяв в наших трамваях газету в руки все фамилии, кроме Коновалова забыли, ты понял! Понял? Давай, Маратик, я на тебя надеюсь.
- Понял, Сергей Антонович, - говорю я вздыхая, показывая тем самым как мне неохота делать за предвыборный штаб их, в сущности, работу.
Дед решил отработать очередное «молочишко», чего тут непонятного.
– Когда приступать?
- Сейчас.
- Сергей Антонович, мне еще к заказчику надо заехать, за макетами, потом договор завести. Не успею.
- А ты успей! Как говорится, бешеной собаке семь вёрст не крюк. Давай, Маратик, булки в горсть, но интервью сделай.
- Ладно, исключительно ради вашей порядочности и доброты.
- Ты тут зубы мне не скаль. Я о тебе, дураке, думаю. Про потуги твои на журналистском поприще я не зря упомянул. При удачных выборах считай, что вечернее отделение журфака у тебя в кармане. Невзирая на твою цеховую принадлежность. Мне Коновалов лично обещал.
Вот это новость! Вот это я понимаю. Я покосился на Деда – не похоже на розыгрыш. Да и не шутят с мечтой, это слишком жестоко. Антоныч же, несмотря на грубоватость манер, мужик чуткий.
Со времени устройства в цеховую газету пытался я сотворить что нибудь существенное на журналистском поприще. Я набивался во все газеты внештатником, был готов на любые условия, подшил в папку все свои заметки и носился с ними, как с писаной торбой.
Я участвовал во всяких конкурсах, но везде, впрямую не издеваясь, высокомерные собратья по перу, «чистые» цеховые журналисты находили причины для отказа. Мол, так и так, парень, задатки у тебя конечно есть, но надо ещё много работать, самоотверженнее относится к делу и под конец, когда запас высокопарных слов иссякал, - да и по цеховой принадлежности, сам понимаешь, многие нас не поймут. Вот если бы у тебя был диплом журфака. Ну или хотя бы ты там учился – тогда будет совсем другой разговор. Так что давай, Марат, удачи тебе. Поступай и приходи. Жали руки, улыбались, а в глубине глаз читалось – ну куда ты, право слово, со свиным рылом, да в калашный ряд? Получил синекуру в многотиражке, сиди и не рыпайся.
Я же рыпался постоянно. Четыре года подряд подавал документы на журфак и все четыре года повторялась одна и та же история. Со мной любезно беседовали, узнавали цеховую принадлежность и резко охладевали. Брезгливо принимали документы, тщательно, на предмет мельчайшей ошибки изучали их и ничего не найдя допускали до экзаменов. Каковые я всегда не сдавал. Ещё бы – детки из Цеха журналистов и так ломились туда толпой, да плюс блатные из детей руководства других цехов. Уже на этапе "своих да наших" получался перебор. А тут еще такая деревенщина как я и мне подобные. Наивные сельские дурачки с не нужной никому верой в справедливость и объективность конкурса. С какими-то идиотскими идеалами.
