Кто— то дышал перегаром в самое лицо, и жаркие слезы сначала жгли щеки, а уж потом медленно стекали вдоль моей шеи ручейком несчастья на грудь. Чьи-то пальцы иступленно и жадно метались и запутывались в моих волосах, а в ушах стоял стон, мольба:
— Евгеша, милый, ну скажи… скажи еще…
— Прочь! — взвыл я, вскакивая с кровати и отталкивая от себя призрак.
А это был не призрак и не виденье… просто официантка Люси.
— Ну скажи мне еще раз, ведь я этого больше никогда не услышу! — схватила она меня за ноги и прижалась к ним мокрым лицом.
— Что сказать?! — орал я.
— Скажи мне, что ты меня любишь…
Она сорвала с ушей золотые клипсы, вырвала с мясом бесформенные золотые болванки с пальцев и теперь протягивала мне целую пригоршню золота. — Скажи… что тебе стоит? Я тебе все отдам…
Этот кошмар длился еще несколько минут. Потом она спрятала золото в сумочку и торопливо оделась. Закурила и равнодушно посмотрела на меня.
— Испугался?
— …
— Слушай, — произнесла она дрожащим голосом, выгребла из сумочки украшения и подбросила их на ладонях. — Здесь несколько тысяч. За одно только слово. У вас же рубля за душой никогда не бывает, у артистов, а я тебе сразу несколько тысяч! Соглашайся! Скажи мне, что говорил сегодня ночью, и это золото — твое!
Я измученно молчал.
— Кого же ты так любишь, милый? — прошептала она, внимательно вглядываясь мне в глаза. — Еще ни один кобель не сказал мне за всю жизнь и сотую часть тех слов, которые ты сегодня наговорил. Какая она счастливая… А кто же мне скажет хоть одно ласковое слово! Да что я, не человек?! Неужели я не имею права на счастье! Ты даже за золото испугался сказать всего-то одно слово… люблю! — упала она в истерике. — Всего-то пять букв…
В тот же день я заехал Витюшке в ухо, хотя явно был неправ. Сам его выгнал, хотел открыть незнакомому человеку душу. Открыл…
* * *
Я познакомился с Пухарчуком, когда ему было двадцать лет. Он уже выступал на сцене три года и изрядно поднаторел в своей роли. Как ни странно, заключение врачей: «закрытая зона роста» — осталось только на бумаге. Словно в насмешку гипофиз подбрасывал Женьку из года в год подачку, а за несколько последних месяцев он так вырос, что от Закулисного его отделяло сантиметров пятнадцать.
— Это же не лилипут! — грохнул себя по животу от удивления Закулисный. — Это же… черт знает что такое!
Собравшиеся в сентябре после трехмесячного перерыва артисты «Мойдодыра» удивленно разглядывали своего собрата по искусству. Это уже был не тот Женек, которого они знали, а что-то округлившееся, повзрослевшее, да еще и с заметным брюшком.
Закулисный стоял и не находил слов, чтобы выразить свое возмущение. Здесь была ярость и на негодяев-врачей, которые надули его и подсунули дефективного лилипута, и на Женька, который знал, что растет, но никому об этом не говорил, и на самого себя, что не предусмотрел этого: были же раньше случаи.
— Метр тридцать пять! — взвыл после обмера Пухарчука Владимир Федорович. — Ты куда растешь, скотина, я тебя спрашиваю?
— Никуда, — пролепетал Женек. — Никуда…
— Почему раньше молчал?! — затопал ногами Закулисный. — Почему не дал из дома телеграмму? Ты же не подходишь к роли?! По-твоему, грязнуля в «Мойдодыре» — это восьмиклассник, который не умывается по утрам? Посмотри на себя! Ты разве хоть на грамм похож на лилипута? Ты скоро меня перерастешь!
В своем благородном негодовании Закулисный проклял всех медицинских светил, а самого Пухарчука предал анафеме.
— Если еще подрастешь на несколько сантиметров,
— подвел итог, — можешь прощаться со сценой!
Прощаться со сценой Женьку не хотелось, но и перестать расти было не в его силах. Поэтому он, как и раньше, продолжал втихаря глотать какие-то таблетки, прекрасно зная, что в этом сезоне его заменить некем, а что дальше будет — никому не ведомо.
Идти работать в филармонию меня уговорил Левшин.
— Парень! — орал он. — Три месяца отпуска, все лето свободно! У детей каникулы, а у тебя творческий отпуск! Крошки, кабаки, гастроли, ты не знаешь, что такое артист?!
— И так никогда дома не бываешь, — нерешительно возражал я.
— Что ты сравниваешь! — с жаром вопил Витюшка,
— Ты где-то там скитался никому не известный, жизнь постигал, а теперь дверь кабака пинком открывать будешь, заходишь, все крошки — твои, потому что ты — артист!
— Ты и вправду считаешь себя артистом? — усмехнулся я.
— Я в душе всегда был артистом! — подскочил Левшин. — Ты ж ничего не понял! Главное, что у тебя есть удостоверение, где черным по белому написано: «Куралесинская филармония — артист».
— Вспомогательного состава, — дополнил я.
— Пусть вспомогательного, — тут же согласился он, — а кто мне сможет объяснить, что означает «в/с», что это вспомогательный, а не высший? Парень, так ты будешь устраиваться?
— Буду, — согласился я.
— Ну-ка, скажи «лодка», — потребовал от меня Закулисный. Я сказал.
— А слышится «водка»! — радостно вскричал он. — Так говоришь, ты хороший парень? — спросил Владимир Федорович, обращаясь ко мне с таким видом, будто я действительно о себе такое говорил. Значит, сможешь работать администратором?
— Думаю, что смогу.
— Придется играть и на сцене, если кто-нибудь из артистов заболеет, так что тебя нужно вводить в «черное». Сможешь на сцене?
— Попробую… — пожал я плечами, приблизительно зная от Витюшки, в чем заключается игра на сцене в «черном».
— Левшин сказал тебе, сколько будешь получать? — спросил Закулисный.
— В общих чертах.
— Значит, так, — понизил он голос. — Ставка артиста вспомогательного состава — четыре рубля пятьдесят копеек со спектакля. Наш план — сто спектаклей за три месяца. Устраивает?
— Но я же буду работать администратором, а не на сцене?
— Администратор и руководитель — это все я, — высокомерно произнес Владимир Федорович. — Больше нам по штату не полагается. Будешь проведен артистом, а работать — администратором. И еще… с каждого заделанного тобой спектакля я плачу по два рубля пятьдесят копеек тут же наличными. Сделал четыре спектакля в день — получай червонец. Понятно?
Закулисный стоял передо мной чистенький, ухоженный, свежевыбритый, надушенный «Мечтой Франции», в черном кожаном пиджаке и тончайшего хлопка синей рубашке, с золотой толстой цепью на волосатой шее, с перстнем на пухлом пальчике, весь кругленький, кривоногенький и солидненький. От Витюшки я уже знал, что Закулисный два раза в год ездит к наркологу в Киев «кодироваться». И если это не помогает, то «вшивается». Сейчас в нем не было и намека на законченного алкоголика. Мы договорились…
* * *
Славный город Куралесинск невозможно представить без старинного здания филармонии с облупленной крышей, со скорбящими сфинксами между колонн и нелепыми щитами рекламы. Филармония — это сердце города, откуда начинается праздное шатание на «брод» — любимое место трепачей и бездельников, влюбленных и просто незнакомых людей.
Если вам вдруг придет в голову дикая фантазия подойти к служебному входу филармонии, где постоянно толпятся артисты, и прислушаться к разговору, не спешите сразу звонить в милицию. Нет, это не сбежавшие урки и не банда рецидивистов — это просто обыкновенные лабухи. Они тем и обыкновенны, что непосвященному кажется, будто все они сумасшедшие.
— Это такая лажа! — взмахивает вдруг руками в отчаянии франт в шикарной бабочке, объясняя что-то своим собратьям по искусству. — Лабаю, лабаю я, вот уже наступает кода, ну, думаю, сейчас, вот сейчас он выдаст!
— Ну? — кричат ему со всех сторон. — Ну?
— И ведь выдает! — хватается франт за голову. — Мой абсолют правого чуть перепонку не выдавил! — И опять на том же месте?! — кричит радостно кто-то из толпы.
— А на каком же?! — подтверждает трагично франт в шикарной бабочке. — Я ему говорю: «Имею вам сказать, что ноты — ваши враги! Имею вам сказать большее — вы мне смычок на три метра в ухо загнали, вы меня абсолюта лишили, кто меня теперь примет без слуха? Меня даже на похороны не возьмут барабан держать, а у меня двое! Они кашу с маслом берлять хотят! Еще одна такая лажа — и я разобью свой Страдивари о ваш лысый череп, хоть вы первая, а я вторая скрипка!
— Ему не на скрипке лабать, а гробы смычком распиливать! — волнуется сосед справа. — А на юбилее? Он же вместо ля бемоля… он же… да за это раньше совковой лопатой по рукам били!
Люди! Когда вам на улице славного города Куралесинска встретится вдруг франт в шикарной бабочке и с футляром в руках, то поклонитесь ему за всех нас до пояса и позавидуйте черной завистью, что вам не дано быть таким.
Это франт из симфонического оркестра. Все, что у него есть, он носит с собой, кроме фрака, который ему выдают на концерт, а потом отбирают.
Его жизнь — два измерения — скрипка и талант. Больше у него ничего нет. Завидуйте ему, он счастливее вас!
