Тема судьбы, неотвратимости происходящего проходит через всю книгу, начиная с названия. Героя романа Вилли как бы толкает на мщение за убийство отца и сестер, за трагическую смерть матери какая-то высшая сила, которой он не может противиться. Марианна, казалось бы, добровольно делает жизненный выбор — остается в Ирландии, в полуразоренном поместье Квинтонов, и растит дочь в надежде, что рано или поздно Вилли вернется к ним. Однако остается ощущение, что и ею движет какая-то высшая сила. Неотвратимы и судьбы героев второго плана: Джозефины, Тима Пэдди, отца Килгарриффа и других, — все они, действительно, всего лишь игрушки в руках фортуны.
Неумолимая сила, стоящая за их спиной, — это развитие всей англо-ирландской истории, где победа оборачивается поражением, как в знаменитой битве при Йеллоу-Форде. Одно преступление или несчастье влечет за собой другое, и вот разрастается жуткий снежный ком кошмара истории (невольно вспоминаются слова джойсовского героя: «История — это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться»), и с ним неразрывно связан кошмар индивидуальных судеб.
И хотя с чисто бытовой точки зрения сюжетная ситуация может показаться вымученной и надуманной — почему бы, например, Марианне не уехать вместе с ребенком за границу к своему Вилли, как почему бы чеховским «сестрам» не переехать из Воскресенска в Москву? Однако в каком-то смысле судьбы героев, «опаленных Ирландией», связанных со своей Родиной, как ребенок пуповиной со своей матерью, оправданы и убедительны не приземленной достоверностью факта, а высшей правдой искусства.
В финале романа Вилли вернулся в родные края больным, усталым от жизни, от своих скитаний стариком. В Ирландии ему уже давно ничто не грозило. Но убийство, им совершенное, легло между ним и его семьей, женой, растратившей свою жизнь на мучительное ожидание, и безумной дочерью — еще одной жертвой в непрекращающейся цепи насилия. Вот он снова в родовом поместье, бредет с Марианной по дорожкам когда-то прекрасной усадьбы. Они благодарят судьбу даже за эти минуты подаренного им счастья, хотя, если вдуматься, оно более чем призрачно. Разве можно считать счастьем покой, который царит в идиллическом, но безумном мире их дочери, в котором нет места уродствам действительности. Вот и получается, что счастье — в безумии. Тревор не подводит итогов — это не его дело. Он лишь описывает постаревшую чету и их безумную дочь. Он ничего не говорит о вине Вилли перед семьей, о том, что совершенное им мщение, хотя и справедливое, противоречит глубинным духовным законам жизни. А потому так велика за него плата — душевная болезнь дочери.
Писатель-гражданин, Уильям Тревор без устали повторяет, что Англия в полной мере несет ответственность за трагедию Ирландии, в том числе и за ирландский, «ольстерский» терроризм, который, как и любой терроризм, писатель гневно осуждает, будучи убежденным, что победить насилие насилием невозможно, что кровь способна породить лишь новую кровь.
Собственно, весь пафос Уильяма Тревора как «англо-ирландца» в том и состоит, что он обращается к обоим враждующим лагерям, пытаясь разобраться в истоках многовекового зла, жестокости, насилия. Ведь, если задуматься, страдали две нации, страдали не политические системы, а люди. Его призыв стар как мир — врага, постарайтесь услышать друг друга. Брат, не поднимай руку на брата. Не убий!
Прав Джон Фаулз — Уильям Тревор интернационален. Ведь его призыв важен сегодня и в нашей стране, и кто знает, может быть, трагический опыт далекой Ирландии остановит в иной стране, в иной ситуации чью-то занесенную для удара руку.
Е. Гениева
1
1983 год. В Дорсете, в огромном особняке Вудком-парк кипит жизнь. В Ирландии, в небольшой усадьбе Килни тихо, как в могиле.
За то, чтобы полюбоваться роскошным парком Вудком, пройтись по его тенистым аллеям, со взрослых взимается пятьдесят пенсов, с детей — двадцать пять. В особняке, построенном в конце шестнадцатого века, и по сей день живут потомки старинного рода, которые полны решимости удержать его за собой. Их раздражают гуляющий в парке народ, автомобильные стоянки, которые им же самим пришлось сделать, мусор на дорожках. Но вида они, разумеется, не подают.
Раскинувшийся невдалеке городок, которому Вудкомы обязаны своим именем и в котором издавна изготовляются военные нашивки и краги, известен своими изящными резными оконными переплетами. После осмотра старинного поместья туристы любят побродить здесь, посидеть в «Медном чайнике» или в «Погребке Деборы» и полакомиться лепешками и коржиками — еще одной достопримечательностью Вудкома. Им и невдомек, что без малого сто шестьдесят лет назад некая Анна Вудком, тогда еще семнадцатилетняя девушка, вышла замуж за ирландца Уильяма Квинтона, который увез ее с собой в графство Корк, в усадьбу Килни, что находится неподалеку от деревеньки Лох, от которой в свою очередь рукой подать до городка Фермой. Им невдомек, что еще полвека спустя некий полковник, дальний родственник Вудкомов из Вудком-парка, квартировал со своим полком в Фермое. Его старшая дочь тоже полюбила молодого человека из рода Квинтонов и обосновалась в Килни. А младшая вышла замуж за молодого английского викария, дав ему тем самым возможность получить приход. Их единственная дочь воспитывалась в Вудкомском приходе, а потом, как это часто бывает у англичан и ирландцев, история повторилась: она влюбилась в своего ирландского кузена Квинтона и стала третьей англичанкой, переехавшей в Ирландию.
Они-то и живут сейчас в Килни. В 1983 году за осмотр усадьбы и прогулку по саду никто пятидесяти пенсов не платит. Никто не рассказывает туристам, что тутовые деревья в память о Вудкоме посадила в Килни еще в прошлом веке та самая Анна Вудком. Никто не объясняет, что усадьба, вполне возможно, называется Килни[2] потому, что здесь когда-то находилась церковь, заложенная, быть может, еще святым Фиахом. Никто не высказывает предположения, что фамилия Квинтон восходит к святому Квентену, имени нормандского происхождения.
Находящаяся в полутора милях от усадьбы деревенька Лох ничем не примечательна: на единственной улице возвышается каменное здание монастырской школы, а по соседству — ангар с сельскохозяйственным оборудованием. Кафе здесь нет, есть только пивная Суини, где можно выпить чаю, да лавка промышленных и продовольственных товаров Дрисколла, где туристам делать нечего. Прошлое, так хорошо сохранившееся в огромном дорсетском особняке и в близлежащем городе, в Килни отдается далеким эхом лишь в голосах двоюродных брата и сестры.
2
Как жаль, что мы с тобой росли не вместе; жаль, что тебя не было в красной гостиной, где летом стоял нежный аромат роз, а зимой уютно пылал камин, который топил Тим Пэдди. Каждое утро на овальный стол выкладывались задачники и учебники, в одну чернильницу стеклянного письменного прибора подливали красные чернила, в другую — черные. В то далекое время я даже не подозревал о твоем существовании.
— Agricola[3], — сказал отец Килгаррифф в тот день, когда мы впервые взялись за латынь. — Поговорим об этом слове.
На обшитом медью ящике для поленьев были выбиты жанровые сценки. Больше всего мне нравилось изображение сельской трапезы. За столом сидели мужчины, женщина подавала им еду, и один из сидевших пытался за спиной схватить женщину за руку. По тому, как он вывернул свою руку, чувствовалось, что делает он это потихоньку от всех. Эта женщина была женой другого фермера? Мужчина только домогался ее или она уже изменяла с ним мужу? Из-за грубой чеканки лица выбитых на меди фигурок разобрать было почти невозможно. Странно только, что они сидели за столом, не сняв своих старомодных шляп.
— В латинском языке существительное склоняется, Вилли. Есть шесть падежей: именительный, звательный, винительный, родительный, дательный и творительный. Agricola, agricola, agricolam, agricolae, agricolae, agricola. Понятно, Вилли?
Я отрицательно покачал головой.
— Земледелец, — перевел отец Килгаррифф. — О, земледелец, нет земледельца, к земледельцу, вижу земледельца, с земледельцем… Теперь сообразил, Вилли?
— Боюсь, что нет, отец.
— Ох, Вилли, Вилли…
Слова эти отец Килгаррифф всегда произносил со смехом. Он был лишен духовного сана, но в нашем протестантском доме продолжал ходить в черном и носить белый воротник, выдававший в нем священника. Такой наряд шел ему: он был смуглый, как испанец, и сам говорил, что у него, по-видимому, есть испанская кровь. По его мягкому смеху и веселым глазам на бледном красивом лице никогда нельзя было бы сказать, что этот человек на всю жизнь запятнал себя позором. Жил он в садовом крыле вместе с тетей Фицюстас и тетей Пэнси, которые приютили его после происшедшего с ним несчастья. По словам Джонни Лейси, работавшего у нас на мельнице, отец Килгаррифф так мало платил за пропитание, что вынужден был присматривать за коровами и давать мне уроки. Родом он был из нашей деревни, но сана лишился где-то в графстве Лимерик. Если верить Джонни Лейси, не приюти его в Килни мои тетушки, ему пришлось бы прозябать в какой-нибудь лимерикской ночлежке. Мне он казался стариком, но в то время, как я теперь понимаю, ему было никак не больше тридцати. Более доброго человека встречать мне не доводилось.
